— Получается, что, скрывая от своих шефов важную информацию, вы идете на риск? — спросила я Адама Егоровича, внимательно выслушав его рассказ.
— Получается, так, — вздохнул он обреченно и поморгал своими огромными, увлажнившимися глазищами. — Если они узнают, что я три… или четыре дня… да что там — хоть час! — скрывал от них о пропаже пробирок из лаборатории и об исчезновении моего сотрудника и подчиненного Лепесточкина В.В., то… боюсь, меня тоже больше никто никогда не увидит. Это факт.
— Ничего себе! И где же вы будете?
— Наша работа считается службой сверхповышенного риска, — без особого энтузиазма пояснил Адам Егорович. — Уверяю вас, никого совершенно не удивит, если сотрудник какой-нибудь из подобных лабораторий внезапно скончается, покрывшись предварительно сыпью или просто даже без видимых внешних причин. В принципе это также входит в условия оплаты. Так что речь идет о моей жизни и смерти. Уже сейчас. Сколько мы тут с вами беседуем? Даже если отсчитать время от семи часов утра, когда я обнаружил исчезновение пробирочек и вместе с ними моего коллеги, получается, что уже более чем предостаточно для нарушения инструкции под грифом одиннадцать дробь три.
— И о чем же говорится в вашей инструкции одиннадцать дробь три?
— О том, что в подобных случаях сотрудник обязан в течение одной, максимум, пяти минут связаться с Москвой по специальному круглосуточному номеру и доложить о случившемся. Иначе — самые ужасные последствия, о которых я пока боюсь даже и думать.
— А если я не соглашусь заниматься вашим делом? Откажусь?
— Как? — переспросил он и схватился за сердце. — Как вы сказали? Но… это невозможно. Я потратил уже столько времени. И потом, вы единственный честный детектив, о котором я узнал, и то — совершенно случайно. Правда, я представлял вас совершенно иначе, несколько постарше, но не в этом дело. Если вы откажетесь, то тогда… тогда…
— Что — тогда? — переспросила я с несколько садистским любопытством, потому что чувствовала — эта история мне и самой становится до жути интересной, и теперь ни за что от возможности ею заняться я не откажусь. Ни за какие коврижки!
— Тогда мне ничего не останется делать, как подождать сутки в надежде, что Валечка все же одумается и вернется сам, а потом выпить содержимое какой-нибудь своей пробирочки. Впрочем, лучше сразу яда, чтобы долго не мучиться и не ждать, когда у вирусов пройдет инкубационный период. У меня на всякий случай припасена быстродействующая ампулка…
— Но-но-но, — сказала я строго. — Хотя бы не пугайте меня суицидом. И так уже застращали своей холерой и чумой. Хорошо, я возьмусь за ваше дело, но только у вас не должно быть от меня никаких секретов. Ни одного. И потом — вы должны пообещать, что будете мне помогать и консультировать во всех вопросах, касающихся содержимого ваших колбочек-пробирочек, и следить, чтобы я случайно не подхватила сама какую-нибудь… проказу.
— Танечка, я знал, что вы меня спасете! — возликовал Адам Егорович, как будто мы уже довели дело до конца, а не стояли едва в самом начале. И вдруг в порыве чувств странный клиент бросился ко мне обниматься и целоваться. — Как я счастлив! У меня появилась надежда! Ведь когда я шел сюда, тоже был риск, что вы не согласитесь… Ведь некоторые только услышат одно слово «чума», так трясутся от страха! А вы… А вы…
— Давайте все же ближе к делу, — сказала я, напустив на себя строгость и отстраняясь от экзальтированного клиента. Может, он после своей тропической лихорадки стал таким? Или какой-нибудь бешеный микроб на него все же перебрался?
— Итак, расскажите мне как можно больше о вашем компаньоне, Валентине Валентиновиче… Ведь я должна знать, кого нам предстоит искать.
— Это очень хороший, я вам даже больше скажу — исключительно хороший человек! — быстро заговорил Адам Егорович. — Но он молод, гораздо моложе меня. И еще — могу заявить это со всей определенностью! — гораздо, неизмеримо талантливее меня. Попасть в его возрасте в такую лабораторию, где мы с ним работаем, — для этого надо быть почти что гением. А как он рассказывает! А как по вечерам песни поет! Вы бы просто заслушались! Если бы вы только…
Я заметила, что глаза Адама Егоровича под очками снова увлажнились, и он, не скрываясь, зашмыгал носом.
— Про песни мы после поговорим, — перебила я странного клиента. — Лучше вот что скажите: может быть, вы в последнее время замечали за ним что-то странное? Не вполне обычное?
Адам Егорович задумался и выразительно поскреб ногтем по своей круглой, как шар, лысой голове, которая с первого взгляда показалась мне неестественно большой.
Вообще-то задавать ему сейчас такой вопрос было все равно что спрашивать слепого: видел ли он, что его товарищ тоже начал испытывать проблемы со зрением? Или спросить глухого, не кажется ли ему, что его дружок несколько туговат на ухо?
— О да! — наконец выдохнул Адам Егорович. — О да! В последнее время Валечка начал вдруг очень много говорить не только о том, что касается нашей работы. А все больше про жизнь — пересказывал все, что только слышал, даже взял с меня слово после восьми вечера ни слова не говорить о работе.
— О чем же вы разговаривали?
— Например, Валечка пересказывал, о чем в очередях говорят, разные жизненные истории. В том числе — и про любовь. Я даже узнал, что однажды он тайно сходил в кино — нашел у него в кармане билет с оторванным контролем. Старому дураку нужно было уже тогда серьезно поговорить с человеком, принять срочные меры безопасности в соответствии с инструкцией под грифом двадцать девять дробь пять. Но всему виной моя проклятая мягкотелость. И вот теперь приходится за нее расплачиваться.
— Что-то не пойму: при чем здесь кино? Вам что, и в кино ходить разве нельзя? — удивилась я невольно.
— Что вы? Что вы? — снова замахал обеими руками Адам Егорович. — Ни за что! Ни в коем случае нельзя! Мы подписывали контракт, где все эти пункты очень строго оговорены.
— А в театр? В рестораны? В кафе?
— Да нет, о чем вы говорите! — удивился моей наивности Адам Егорович. — Никакой напрасной траты времени. Ни часа! Мы должны уметь полностью концентрироваться на своих исследованиях и не делать никаких отступлений. Это записано в условиях контракта. За это нам платят такие деньги, которые любой директор крупной фирмы может назвать зарплатой астрономической.
— Погодите, а… женщины? — никак не хотела я отставать от своего сверхсекретного клиента.
— Ах, женщины, женщины, — грустно улыбнулся Адам Егорович. — Этот деликатный вопрос мы с Валечкой старались всегда обходить, хотя в последнее время он все чаще после восьми вечера пытался вызвать меня на подобные разговоры. Но в условиях контракта есть четкий пункт, где сказано, что сотрудник лаборатории АБЖ-60 должен на три года отказаться от любых контактов с противоположным полом. Как на подводной лодке, понимаете? Как будто мы отправились в плавание и выполняем при этом важнейшее стратегическое задание. Что же тут непонятного?
— Но… это как-то дико. Жестоко, — пробормотала я, вспомнив, сколько удовольствия доставила мне нынешняя ночь, проведенная с Сергеем.
Как, добровольно отказаться еще и от таких радостей? Что же тогда вообще останется в жизни?