И вот сегодня наш директор беседует с адвокатом, как строить защиту, какие аргументы предъявлять. На столе кипа "Славянской правды" с отмеченными фломастером абзацами, рядом - стопочка изданных Ахатовым книг. Снимая пальто, выхватываю одно, другое название: "Доктрина фашизма", "Расовая гигиена в национал-социалистической Германии"...
Тихонько здороваюсь, делаю чашку кофе "Nescafe Gold" и усаживаюсь за свой стол. Напротив - стол Людмилы Николаевны. Разбирается с накладными. У нее под рукой тоже книги. Замечаю среди них корешки с фамилиями Розанова, Короленко, Сергея Булгакова. Ох, книги, книги... Озабоченное лицо Людмилы Николаевны не предвещает ничего хорошего, никаких приятных новостей.
Когда я только начал работать здесь, она часто меня тормошила: "Ну-ка, Ромик, выпрямись, улыбнись! Ведь тошно смотреть... Говори себе: я - лучше всех, я - подарок!" Она какое-то время жила в Вашингтоне (по обмену студентами) и набралась этих карнегиевских рецептов. Но потом ее тормошения прекратились. То ли привыкла к моей кислой роже, то ли поняла, что меня не исправишь, а может, и я слегка изменился, так сказать, в лучшую сторону. Хотя, думаю, ее собственные проблемы и проблемы издательства пересилили методы борьбы с ними, - говорят, Карнеги помогает до определенной границы...
- Доказательств... гм-м... нами собрано... м-м-м... предостаточно, скороговоркой, но то и дело помыкивая и пожевывая губами (наверно, специальный адвокатский прием, ставший особенностью речи), журчит адвокат. Впрочем... гм... конечно, проблемы... мгм-м... кажется, будут. На заседании... м-м... Александр Евсеевич, нужно быть сдержанней. Поймите... гм-м... меня... м-м... правильно. Тем более, что по моим сведениям... гм... судья - человек достаточно... гм-м... несимпатичный.
Насупившись, опустив глаза, Александр Евсеевич покачивает головой. Но вряд ли это можно назвать киванием. Сейчас он кажется мне непривычно бессильным, потухшим каким-то, стареньким. Может быть, жалеет в глубине души, что упомянул этого Ахатова в интервью, а скорее всего, недоумевает, из-за чего человек, издавший, например, инструкцию для войск СС по расовой гигиене, возмущается, что его назвали идеологом русского фашизма. Сам он всю жизнь писал о сплавщиках, нефтяниках, о людях, борющихся с недостатками в обществе и себе, о мальчишках, своих сверстниках, на год всего не успевших попасть на Великую Отечественную, о принципиальных замначальниках, конфликтующих с консервативными начальниками, и потому, наверно, его книги вышли из моды, когда модно стало писать и читать о другом...
- Слушай, Рома, - полушепотом зовет Людмила Николаевна, - вчера принесли верстку "Вегетарианской эпохи". Еще двух печатных листов не хватает.
- У, - кривлю губы расстроенно; уже доверстывали эту книгу, а нужного объема все нет.
- Вот предлагают три статьи Синявского добавить. Как раз хватить должно. Но не знаю... - Людмила Николаевна замялась, как обычно, перед просьбой. - Тут еще надо срочно "Неуслышанные голоса" набирать, - кивает на стопку, где Короленко, Розанов, Сергей Булгаков. - Это, естественно, Вере Ивановне отдадим, а вот Синявского...
- Давайте я понабираю, - соглашаюсь на то, что она не решалась предложить; но тут же оговариваюсь: - Только я медленно... Никак не могу научиться.
На самом деле я втайне рад надомной работе (редактированию рукописи, набору, вычитке) - это дает право поменьше торчать в издательстве, да и бездельничать особо не позволяет. Когда не пишется, есть чем заняться, а позанимаешься чужим - глядишь, и на свое плавно переключишься. Чужое, так сказать, - разогрев.
...Половина третьего. Выхожу из метро. Несколько минут ходьбы - и общага. Комната с магнитофоном, компьютером, холодильником. Одиночество. Уже знаю, что вечером никуда опять не пойду. Ни в какой клуб, ни на какую презентацию. Денег полно, желание, в общем-то, есть, а вот силенок... Пообедаю и завалюсь на кровать, буду зреть для того, чтоб сесть за стол и продолжить повесть. Последняя, которую написал, должна появиться в ноябрьском номере одного из ведущих литературных журналов. Пора предлагать куда-нибудь новое. Как ни крути, а это мой хлеб... Текст в шестьдесят журнальных полос (страниц) дает примерно десять тысяч рублей. Книга же пятьсот - семьсот долларов, а то и тыщу. Есть смысл мучиться за столом.
Над станцией недавно построили зал игровых автоматов, и теперь который день без перерыва из громкоговорителя под бодрую мелодию льется и льется:
- Не проходите мимо! "Суперслотс"! Новая империя азарта! Удачи! При минимальной ставке - всего пятьдесят копеек - максимальный выигрыш - два миллиона рублей!..
Я ни разу не играл на автоматах. Даже не в курсе, как надо играть. И лень выяснять, в чем там суть этих "Джекпотов", "Джокеров", "Бинго", хотя, говорят, люди выигрывают. И немало. Мой друг Кирилл как-то при мне (я стоял у него за спиной и, тупо глядя, как на экране перемещаются карты, пил пиво) выиграл полторы тысячи.
"И так каждый третий заход, - сказал мне Кирилл, пряча деньги во внутренний карман пиджака. - Жалко, что часто не могу остановиться и просаживаю в итоге и выигрыш, и остальное".
Я в ответ, помню, сочувствующе покивал.
Единственное, на что я способен в плане азартных игр, - купить иногда билет лотереи "Спринт" за пять рублей, развернуть его и увидеть надпись "Без выигрыша"...
Моя комната - образец писательской лаборатории. Три стола. Первый, большой, с ножками-тумбами, почти пуст, на нем лишь настольная лампа, пепельница, три словаря ("Слитно или раздельно?", орфографический и иностранных слов), засмоленная крепким чаем и кофе верная поллитровая чашка, еще тетрадь с начатой повестью и брелок со сломанным пультиком автомобильной сигнализации, который я нашел на улице и который верчу в руках в минуты творческих поисков. На другом столе - лазерный принтер "Canon", сканер той же фирмы, упаковка чистой бумаги, магнитола "Philips" со стопочкой кассет, помогающих в работе. Третий стол - для приема пищи... Две кровати. На одной сплю, а на другой разложены нужные в обозримом будущем рукописи, старые газеты, глянцевые журналы, из которых черпаю фактики для украшения, временнбой достоверности своих вещей. Еще из мебели - множество поставленных друг на друга тумбочек, набитых папками с моей писаниной, книжные полки на стенах.
Снимаю пальто, включаю электрочайник "Philips", переодеваюсь в домашнее. Трико, стеганая рубаха, стоптанные тапки. Смотрю на будильник. Самое начало четвертого. Восемь с лишним часов до того, как надо будет ложиться в кровать. За восемь часов можно горы свернуть. Бывает, и двадцати минут писания хватает, чтоб ощутить такой кайф, что потом сутки ходишь счастливый. А там снова тянет повторить этот кайф.
И я постепенно готовлюсь к этому. Настроение приподнятое после бокала разливного "Останкинского" и нежно-солено-вяленой воблочки; из магнитолы, настроенной на станцию "Маяк-24", звучит стержневая песня фильма "Весна на Заречной улице". А я соображаю, что бы такое сварганить одновременно на обед и на ужин.
Холодильник забит мясом, фаршем, картошкой, всякими полуфабрикатами. Раз в неделю - в субботу утром - я бываю на Тимирязевском рынке и нагружаю сумку продуктами. Проходя вдоль рядов с овощами и глядя на ценники, возмущенно цокаю языком. Дорого. Какие-то кривые, с коросточками огурцы тридцать пять рублей килограмм, картошка (сейчас, осенью) - двенадцать! Тощий пучок батуна - пятерка!.. Но тут же вспоминаю сегодняшнюю жизнь родителей, то, как и чем жил и я сам когда-то, - и мне становится почти стыдно за свое возмущение... С марта до октября, с шести утра до одиннадцати вечера - огород, огород, огород. Сборы и поездки в город на рынок, поиски свободного пятачка на прилавке, попытки продать эти огурцы, картошку, батун, когда три сотни таких же продают точно такое же... Да, у нас самым ходовым словом было тогда - "расторговаться". Я имел персональную бейсболку с длиннющим козырьком, спасающим от солнца, и целлофановый плащ на случай дождя, я научился ругаться с соседями-конкурентами, взвешивать на весах, быстро высчитывать сдачу. А теперь вот медленно, прицениваясь, гуляю меж рядов с большой сумкой на плече и пачечкой денег в кармане и недовольно цокаю языком...