— Такого в истории страны не бывало, — подтвердил Ургер. Ген Корт молча стоял, крепко сжимая злополучный конверт.
— Господа, если вы не возражаете, я как частное лицо могу вскрыть пакет и вслух прочитать, — предложил деловой человек.
— Превосходная идея! — Президент обрадованно откинулся в кресле. — Только читайте громче, господин Корт.
Владелец фирмы неторопливо подошел к столу, присел, достал очки. Все молча ждали, пока он развернул плотный бумажный лист.
— "Уважаемый господин президент, — громко и внятно читал Корт, — настоящим Национальный синдикат подтверждает свою лояльность существующему строю и просит считать последнюю акцию в рамках его обычной деятельности. Она имеет целью лишь уточнить взаимоотношения синдиката с отдельными гражданами. Национальная традиция, в той форме, в которой она существует в настоящее время, поголовно вооружив всех членов общества, лишила Национальный синдикат возможности нормально нести свою прогрессивную миссию в обществе.
Никаких действий против местных и федеральных властей Национальный синдикат предпринимать не намерен. Мы заверяем в своей преданности нашим общим идеалам и подтверждаем, что, на наш взгляд, правительство весьма удовлетворительно осуществляет свои высокие обязанности. Национальный синдикат намерен в самое ближайшее время предпринять ряд действенных мер в масштабе всей нации, чтобы обеспечить, уважаемый господин, избрание Вас президентом на второй срок.
С искренним уважением по поручению совета лидеров Национального синдиката…"
Корт смолк.
Первым нарушил молчание сенатор.
— Фрэн, похоже, на этот раз выборы пройдут как по маслу! Если за дело берутся эти ребята, можно быть уверенным, что избиратели пойдут к урнам дружным стадом.
— Это так, Дан. Но нас же вяжут по рукам и ногам! — заявил президент.
Одна из его пуговиц, не выдержав бесконечных проверок, отскочила и, звякнув, упала на пол. Министр поспешно нагнулся и зашарил под ногами участников совещания…
10
Еще несколько лет назад сенатор Дан в своем заведении добился значительного прогресса. Ему завидовали руководители всех столичных комиссий, ведомств и управлений, давно уже погребенных под лавиной бумаг. Смог, радиация, ртуть в рыбе, стереовидение и прочие бедствия века не шли ни в какое сравнение с катастрофой, которую принесли бумаги, неиссякаемым потоком извергавшиеся всеми вышестоящими и нижестоящими инстанциями.
Нельзя сказать, чтобы с бумагами не боролись. Их втискивали в микрофильмы, запихивали в магнитные ленты, превращали в пластмассовые диски и все это в конце концов засовывали в мозги компьютеров. Но борьба была совершенно бесполезной. Бумаги плодились быстрее бактерий. Бюрократизм был для них превосходным питательным бульоном.
Взявшись за искоренение крамольных идей, сенатор быстро сообразил, что, прежде чем начинать борьбу с подрывными элементами, надо было одолеть бумаги. Старик изобрел и ввел в обиход крайне простую систему. Вся поступавшая в его комитет информация последовательно ужималась по крайней мере до плотности звезд-карликов. Что нужно было знать о гражданах, чтобы достаточно ясно представлять себе их благонадежность? Отпечатки пальцев, имена или клички, размер состояния, ну и, конечно, взгляды. Собственно, взгляды, воззрения, высказывания — все это фильтровалось у подножия пирамиды, на вершине которой восседал председатель комитета. К нему доходили лишь сводки с условными обозначениями — номер нашейного жетона, которым была оснащена личность, а рядом — особый значок. Красный кружок означал опасность. Гражданин, помеченный красным кружком, нуждался в неусыпном наблюдении, в изоляции либо даже в газовой камере. Розовый кружок требовал пристального внимания. Желтые кресты означали более или менее сносное поведение. Голубые — добропорядочность. Черный крест был знаком высшего качества. Граждане, украшенные таким крестом, могли спать спокойно.
По утрам, не признавая субботних и воскресных дней, сенатор прежде всего знакомился с цифрами сводок — сколько прибавилось красных кружков, кому удалось перебраться в желтые или даже голубые. Как и всякий толковый руководитель, сенатор Дан мало интересовался конкретными делами, разве только если речь шла в них о наиболее известных лицах, либо в тех случаях, когда члены Особого комитета не могли столковаться между собой. Сенатор предпочитал заниматься общим руководством и стратегическими проблемами…
Утро за чистым окном кабинета выглядело великолепно. Июльское солнце упрямо пыталось пробиться сквозь пыльные облака, висевшие над городом. От этого небо казалось бронзовым. И темные сгустки дыма, обозначавшие на горизонте заводские районы, необыкновенно рельефно читались на этом фоне. В нижней части пейзажа, заключенного в оконную раму, за частоколом высотных зданий кое-где виднелись изгибы набережных, плавно ограждавших темное месиво реки…
Особый комитет плодился в сотнях бетонных ячеек, висевших громоздкими гроздьями на неправдоподобном гигантском ветвистом сооружении, похожем не то на высохшее дерево, не то на оленьи рога. Это здание новейшей конструкции высоко вздымалось над столицей, как бы символизируя первостатейное значение учреждения, которое возглавлял сенатор Дан.
Убедившись, что за окном все в порядке, старый джентльмен приступил к изучению новостей, дожидавшихся на столе. Вот уже третий день сводки, исследовавшие перемещения цветных значков, сообщали одни и те же данные.
«Любопытная ситуация, — задумался сенатор, разглядывая бумаги. — Либо нация еще не успела сформировать свое отношение… либо мой комитет не понимает, с каких позиций теперь следует производить оценку умонастроений. Ведь до сих пор нет официальной точки зрения…»
Об этом старику не надо было рассказывать — Первый по его совету категорически запретил всем видным государственным чиновникам высказываться о положении в стране.
Молоденькая статная секретарша, зная, что сенатор благоволит к ней, вошла без стука.
— Мистер Дан, к вам идет старина Додд, — сообщила она.
Тучный верный Додд — правая его рука и друг, человек, обладавший феноменальным нюхом, когда-то баловавшийся журналистикой, но отыскавший себя по-настоящему только в тайном сыске, — старина Додд стоял перед столом сенатора, восторженно тряс своим необъятным животом и, глотая слова, рассказывал:
— Понимаешь, Дан, ночью до меня дошло! Чувствую, дело нечисто! Чтобы целых три дня! Таких дня! Короче, у него мозги не выдержали! Так я и думал!
— Не спеши, — остановил сенатор, с интересом слушавший приятеля. — Ты о чем? Толком говори.
— Да о нашем компьютере! Я тебе всерьез говорю — бедняга скис, свихнулся! На таком крутом повороте может устоять только человек, живой человек! А тут электроника, пневматика! Короче, Дан, лежу, думаю — быть того не может! Сам знаешь, кольни нацию булавкой в зад, она до потолка подпрыгнет. А тут не булавка — тут ножом пырнули! Понял?
— Понял, — кивнул сенатор. Он снова взял папку со сводками. — Ты им не веришь?
— Я? — Додд воодушевленно постучал себя по груди. — Я с шести утра в отделе статистики! Я их там заставил побегать!
— Представляю, — усмехнулся старик. — Пустили, наверное, приличную лужу от страха.
— Лужа — не то слово! Море напустили! Мальчишки! Интеллектуалы! Технократы! Они меня уверяли, что все мигает, все крутится, все пыхтит нормально! Исправен, мол, их компьютер! Черта с два! Короче — разобрались. Но прими таблетку, дружище. Тогда дам настоящие цифры.
— Не дури!
— Я всерьез говорю. Плохо дело.
Сенатор знал своего Додда давно — этот зря пугать не станет. Молча достав из стола белый тюбик, старик поднес его ко рту, сжал — и успокоительная таблетка метко стрельнула из пластмассового жерла под его аккуратные седые усики…
Новые сводки, которые показал Додд, были ужасны. В первые часы после заявления Национального синдиката красные кружки потеснили другие значки на 16 процентов. Но уже на следующий день они овладели пятьюдесятью процентами населения! Сутками позже из каждых десяти граждан восемь с половиной встали на сторону синдиката! Красные значки подмяли розовые. Почти совершенно исчезли желтые. Сдали свои позиции голубые. Пошатнулись даже черные кресты…