Есть на свете немало людей, которые, получив однажды награду, уже боятся нового, повторяют свои старые приемы работы.
Балицкий говорил:
- Знаю, что товарищ Егоров недоволен мною. А я в его поощрении не нуждаюсь. Он меня этими "эмзедушками" просто душит. Зачем это? Зачем меня все время тянуть на осторожность и трусливую мелкую работу, где человек только ползает? Меня правительство наградило за храбрые действия. Теперь товарищи, и Алексей Федорович тоже, упрекают, что я иду на дорогу всегда с боем, что крушу и ломаю, сам участвую в бою и командиров посылаю вперед. Верно, что погиб Авксентьев и Белов тоже. Верно, что могли бы не погибнуть, если б, как на заводе, были всюду щиты и другие оградительные меры в целях техники безопасности. Но ведь война. Я так полагаю, товарищи!
Я сбросил пятьдесят шесть эшелонов. Мог больше? Мог. И сбросил бы больше, когда б не морочили мне голову разными новинками, от которых только руки трясутся: разбирайся там в химии, часах и пружинках. Мы только время убивали, когда ставили эти новые мины. А поезда потом по ним проходили и посвистывали. Нет, поздно мне переучиваться. Меня товарищи спрашивают: "Зачем вы, Григорий Васильевич, ходите всегда на операции, рискуете жизнью?" Я отвечаю, что люблю это дело, здесь моя душа и вся военная жизнь!..
Когда Балицкий кончил, он был, кажется, удивлен, что ему не аплодируют. Но еще больше удивился он, когда ему стали задавать вопросы:
- Как готовишь резерв для наступающей Красной Армии?
- Какая ведется работа с населением?
- Почему такой большой перерасход тола? Вот у Кравченко на каждый эшелон выходит в среднем семь кило, а у вас до двадцати...
Он пытался отмахиваться от этих вопросов.
- Все мы есть резервы Красной Армии. А подготовка? В бой почаще! Лучше подготовки я не знаю... О работе с населением - надо было вызывать Кременицкого. Я сам у себя комиссаром быть не могу. Население - это его дело...
На вопрос о перерасходе тола Балицкий совсем не ответил. Только сердито надулся, как бы желая сказать: "Глупо беспокоить меня такими пустяками".
После него слово взял я. Некоторые товарищи говорят, что я был в тот раз излишне резок.
Очень возможно, что не хватало мне в тот момент сдержанности и говорил я и громче, и грубее, чем следовало. Но иначе тогда не мог. Накипело.
Случается, что руководителя обвиняют в личной неприязни. Но не приходит в голову разобраться, как возникает неприязнь. Был Балицкий прост, не заносился, не кичился и не надувался - я не чувствовал к нему никакой неприязни. В последнее время я увидел, что он потерял чувство меры и контроля над собой. Но пока это не отражалось на деле, я с этим мирился. Напрасно, конечно. Следовало одернуть раньше. Признаюсь, прежнего душевного расположения я к нему уже не чувствовал. Пусть это называется неприязнью, но с такой неприязнью я и бороться не хочу. Она возникает и развивается правильно. Она сигнализирует о неблагополучии и понуждает к действию.
Я ругал Балицкого за спесь и чванство, ругал за лихачество, за излишние потери людей и за перерасход тола. Ругал за пренебрежение к новой технике и нежелание учиться. Ругал за то, что он забросил массовую, воспитательную работу у себя в батальоне.
Я не мог простить Балицкому то, что лихачество в его батальоне стало принципом, что там, где могли бы действовать пять-шесть человек, действовало сто, и что поэтому убитых и раненых у него было больше, чем у других.
Балицкий искренне верил и внушал всем своим подчиненным, что подвергаться риску - это и есть героизм.
Два месяца назад в батальоне Балицкого радист по недостатку знаний сжег передатчик. Двухсторонняя связь со штабом соединения прекратилась Балицкий принимал наши радиограммы, но сообщаться с нами мог только через связных. И такое положение его устраивало. Так он чувствовал себя гораздо самостоятельнее.
Ложно понятая гордость привела Балицкого к тому, что он отклонял все советы такого специалиста по минно-подрывной деятельности, как Егоров, пусть он, мол, повоюет с мое, подорвет столько же эшелонов, а потом учит!
Батальон Балицкого подорвал за два месяца пятьдесят шесть эшелонов. Он и его комиссар Кременицкий полагали, и справедливо, что это много. Но вот, оказывается, что батальон Лысенко за это же время, с тем же количеством людей подорвал больше семидесяти эшелонов, а батальон Кравченко, в котором людей было в десять раз меньше, - двадцать девять.
Так я закончил свое выступление.
Меня поддержал Дружинин.
- Если следовать твоему примеру, Гриша, учиться нам уже не надо Искать новые приемы, изучать технику - тоже ни к чему. Так что же - будем всем коллективом гордиться своими успехами и действовать по старинке? Нет, так не выйдет.
Дружинин говорил спокойнее, чем я, упрекал Балицкого главным образом в том, что он переносит всю ответственность за работу с населением на комиссара.
- Массово-политическая работа - обязанность не только комиссара, но и командира, и каждого партизана. Все мы при встрече с народом должны говорить о положении на фронтах, объяснять наши цели, звать к борьбе с врагом... У вас в батальоне много сил растрачивается зря. А сейчас уже не такое время, чтобы можно было с этим мириться.
- А что за время? - подняв голову, спросил Балицкий. - Война как была, так и остается. Фашистов-то еще не выгнали!
- Не выгнали, но власти их лишили! Это тебе понятно? Посмотри кругом на села, много там немцев? Ты, помнишь, ходил в сорок первом и втором годах в черниговские райцентры на разведку. Похожи те немцы, которых ты видел тогда, на этих сегодняшних?
- Да ну, какое!..
- Надо все те села, в которых немцы потеряли власть, взять под свое наблюдение. Надо ввести там наши, партизанские порядки, включить их в наш гарнизон, в каждое большое село послать своего коменданта и группу товарищей ему в помощь. Пусть готовят людей к скорому приходу Красной Армии и возвращению советских порядков... Спрашивают, как разлагать националистические силы? Да прежде всего тем, чтобы стать на защиту интересов бедняков и середняков. Начинайте раздел земли кулаков и помещиков. Передавайте беднякам хаты богатеев...
Лицо Балицкого, которому он придавал выражение недоступное и даже надменное, дрогнуло. Он слушал с повышенным вниманием, он вдумывался в сказанное.
Взял слово член обкома Федор Ильич Лысенко. Неожиданно для всех он заговорил о школах.
- Вот коммунист Балицкий спрашивает, в чем время переменилось? Говорит, что оно такое же и война такая же. А разве он не знает, что немцы бегут и что в этом учебном году мы уже школы здесь откроем? Кто мы? Да Советская власть! "Правда" в передовой статье пишет о начале учебного года. По всему Советскому Союзу уже идет девятый день занятий в школах. А вас, товарищ Балицкий, разве нисколько не волнуют судьбы здешних ребятишек? Зачем же тогда воевать? Если о детях не думать?.. Я знаю, в Любишове, где стоит наш партизанский гарнизон, к коменданту обращались учителя за программами... Скажут - Любишов город, там легче, там можно понемногу и сейчас детей в школах учить. В селах труднее. Но ведь мы все-таки можем подумать с детишках и кое в чем помочь им. Организуем пока занятия на дому у учителей. А насчет программ - попросим у Москвы. Как вы думаете, товарищ Федоров, пришлют?
Вот уж не ожидал я, что этот разговор, начавшийся с обсуждения минно-подрывной работы батальона Балицкого, может соскользнуть на школы. Но вправе ли я был остановить: "Вы, мол, товарищ Лысенко, говорите не по существу".
- Товарищ Рванов! - сказал я. - Будет завтра связь с Москвой запроси насчет школьных программ!
И Рванов не удивился, хотя вряд ли ожидал получить такой приказ.
Затем говорил Гнедаш:
- Товарищи, вот на что я хочу обратить внимание обкома. Мы уже нередко выезжали в села - и врачи, и сестры - оказывали медицинскую помощь крестьянам. Думаю, что пора поставить вопрос о регулярной помощи. О том, чтобы во всех крупных населенных пунктах открыть амбулаторный прием в определенные дни... Нам надо также, в связи с наступлением холодов, в связи с тем, что народ живет скученно, в землянках, провести все необходимые профилактические меры против сыпняка. Прошлой зимой он здесь свирепствовал...