Вместо ответа я рассказал анекдот:
— Пролетает блондинка на красный со скоростью 240 км/ч, ее тормозит мент. «Ты охренела так гонять? Предъяви документы!» «Вы их тогда заберете, они у меня фальшивые». Гаишник говорит: «А ну живо из машины». «Не выйду, у меня кокаин в карманах, рассыплется». «Открывай багажник». «Нет! Только не это! У меня там труп расчлененный в мешке». Мент вызвал спецназ, беспредельщицу вытащили, заломали, обыскали машину: багажник пустой, наркоты нет, документы в порядке. Напустились на гаишника: «Что ты несешь? Какой кокс, какая расчлененка?» Блондинка, припечатанная к капоту, говорит: «Слушайте его больше, он сейчас еще заливать будет, что я на красный ехала на скорости за двести».
Илья хмыкнул, посмотрел на меня пристально.
— Пашка, что-то с тобой не то. Вот хвостом чую… как будто это не ты.
Меньше всего мне хотелось обманывать Илью, человека, который скорее умрет, чем предаст друга. Но и к правде он был не готов. Вот сознайся я — и дружбе конец, а он дорог мне, пусть ему всего и четырнадцать, а мне сорок шесть.
— У меня проблемы, Илья. И дома и вообще. И не только у меня, у всех нас. И, честно, — я сжал горло, — задрало. Задрало прятаться и убегать. Я решил принять вызов. Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Пойдем лучше делать домашку?
Илья жил в пятиэтажке, одиноко возвышающейся над частными домами. Всего два подъезда и пятьдесят квартир. Илюхина трешка — на самом верху. С балкона открывается роскошный вид на море, а когда полнолуние, мир внизу кажется серебряным. Мой друг в раю: собственная комната, образцовые любящие родители, которые стучат прежде, чем к нему войти. Каретниковы живут в каком-никаком достатке. Во всяком случае, у них есть новые вещи и разнообразная еда, включая сыры, мясо. И видик есть!
Кроме меня, никто к ним в гости не ходил, однако в той реальности воры как-то прознали, что в этой квартире есть чем поживиться, наведались в гости и вынесли все вплоть до сервизов, а что не вынесли, то разбили. В каком году это произошло? Вроде летом девяносто четвертого. Не помню, я не сразу узнал. А может, и в этом.
— Хочешь кофе? — спросил Илья, снимая кеды.
О-о-о, почку продам за чашечку кофе! Такую роскошь родители себе не позволяли, пили измельченный цикорий, пересыпанный в красивую кофейную банку. Этот кофе подарили маме состоятельные пациенты, к которым она ходила домой ставить капельницы. А потом, помню, мы пили напиток богов только по праздникам. Хотя сейчас, избалованный излишествами, понимаю, что кофе был так себе. И ведь всего тридцать лет прошло с момента, когда мы радовались новым кроссовкам больше, чем в двадцать первом веке радуются ипотечной машине!
Мы жили в золотом веке, того не замечая. Нам казалось, что нас все притесняли, обижали и грабили. Мы пугали друг друга геноцидом и золотым миллиардом, не понимая, что сами и есть тот самый золотой миллиард. Нашим детям, имеющим все, нечего было желать, когда в их возрасте мы умирали от счастья, получив несколько жвачек с наклейками, потому что многим даже это не по карману.
Я разулся и окинул взглядом квартиру друга: просторная кухня, гарнитур старый, еще советский, белые табуретки с клетчатым верхом. Ковер на стене — не красный советский, а новомодный с тиграми. Стены кривые… Нет, по местным меркам ровные, просто это я зажрался. Под ногами скрипнул паркет.
Возле выхода стоял таз со сбитой кафельной плиткой, а рядом к стене прислонилась медная труба, швабра и небольшой железный топорик — в ванной был ремонт.
Леонид Каретников воспитывал сына настоящим офицером: держи слово, будь честным, защищай слабых. Но времена изменились, он сам, очевидно, брал подарки от студентов, иначе откуда столько излишеств, когда зарплату в универе по полгода задерживают?
И мать Илюхи, тетя Лора, брала взятки от нерадивых студентов. Так и выживали. Помнится, многие знакомые жаловались, что некоторые преподы топили всех, чтобы урвать побольше. Каретниковы так не делали, они просто взимали налог за глупость и лень.
— Так кофе будешь? — повторил Илья, гремя посудой в кухне.
— Если ты скажешь, что он молотый, то поселюсь у тебя на правах, вон, Маклуши и буду работать за еду.
Ко мне подошел рыже-белый кот Маклаут, потерся о ноги, я взял его на руки и понес на кухню. Маклуша оправдал свою кличку и прожил двадцать один год. Сейчас ему около пяти.
— Не, зерновой кончился, а молоть лень. Вот, есть «Нескафе-Бразеро». — Он показал баночку, которая почти не отличалась от тех, что я видел в магазинах в двадцать первом веке.
Вспомнилась песня группы Ундервуд: «Все, что нам сегодня пох… потомки назовут эпохой».