Пусть спит. Пара часов ничего не решит.
Заурчал живот. У меня в сумке лежали две конфеты и печенье, оставшиеся с пикника, половину я съел, вторую оставил Наташке.
Сел на корточки, опершись о стену. Придется подождать.
Долго мучиться не пришлось: сестра проснулась около девяти — солнце поднялось уже довольно высоко — и прохрипела:
— Господи, как же болит лицо! Как же хочется пить! Ничего ведь нет, да?
Она вылезла из ДОТа, и мне тоже стало больно. Ее глаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.
— Красотка, да? — сыронизировала она и провела руками по лицу. — Стыд-то какой. Как алкашка! И грязная, как алкашка.
— Иди сюда. У тебя ж в основном правая сторона перекошена, давай ее спрячем волосами. Жаль, очков черных нет.
Наташка развязала хвост, я пальцами расчесал ее липкую челку, закрывая пол-лица. Вот так. Теперь можно ехать.
— Умыться бы…
— В речке, куда все село гадит? Пошли уже. Купим воды в магазине, и умоешься, и напьешься. Только на остановку пойдем в центр, чтобы с отцом или с соседями не пересечься.
Наташка принялась оттирать от грязи спортивный костюм.
Через пять минут мы уже брели вниз по протоптанной тропинке мимо домов частного сектора. Обрез несла Наташка, спрятав под курткой и прижав к телу.
Спустившись к дороге, сестра напряглась и шла, оглядываясь. Даже сейчас, когда могла уничтожить отца, она его боялась. Мне же бояться было нечего. После того, как умер, я вообще забыл, что это — страх.
Стоя на остановке, я рассматривал ожидающих. Многие были смутно знакомыми. Может, в той жизни я их и знал, но в этой забыл. Наташка отвернулась ото всех, стесняясь своего разукрашенного лица. И тут боковым зрением я заметил знакомый силуэт, который направлялся к морю, подскакивая при каждом шаге, будто на пружинах. Руся.
Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. На ловца и зверь бежит!
Я положил руку на плечо Натки и прошептал ей в ухо:
— Видишь Русю? Вон он, идет на пустырь. Давай-ка за ним, и ты тихонько отдашь мне обрез.
Наташка вцепилась в меня мертвой хваткой, горячо зашептала:
— Паш, ты сдурел? Тебя ж посадят! Найдут и посадят!
«И как я без тебя?» — читалось в ее глазах.
— Натка, я не идиот. Поверь, так надо.
Глава 15
Раз, два, три, четыре, пять
Мы с Наташей миновали перекресток и направились в сторону пограничной части, стоящей на обрыве возле моря. Между нею и частным сектором был пустырь, который в прошлой жизни я обходил стороной: воронки, засыпанные мусором, плиты, непонятные недострои.
Неподалеку стояла двухэтажная общага. Вышел, два шага сделал — и вот тебе море. Но — общага есть общага, облезлая, унылая, вонючая, распространяющая вокруг себя отребье, как куча дерьма — мух. И все это отребье ходило бухать и колоться на плиты или в руины.
Подумать только: через тридцать лет… Нет, даже раньше район станет элитным, вырастут гостиницы, правда, эта общага так и будет мозолить глаза, словно волосатая бородавка на лице красавицы.
Так что на плитах я в детстве не играл — было стремно.
Отбросы еще не вылезли, только алкоголики у единственного подъезда соображали на троих.
Наташка зябко повела плечами и прошептала:
— И где этот чертяка?
Она распахнула ветровку, я сделал так же, подошел к ней вплотную и забрал обрез.
— Раз, два, три, четыре, пять. Выхожу тебя искать, — пробормотал я, огляделся, выискивая подходящие убежища, где мог бы засесть Руся.
Нет, это скучнее охоты даже на перепелок. Там ты хотя бы ищешь место, где села стая, а тут все ясно: вон, за плитами мелькает целлофановый пакет. Не-нет, он не зацепился, его не треплет ветер, потому что пакеты — дефицит, их стирали и сушили на прищепках. Этот пакет малолетний идиот надел себе на голову.
— Стой здесь, — велел я Наташке, добавил, глядя в ее испуганные глаза: — Не волнуйся, глупостей я делать не буду. Просто уродцу нужно показать, кто сильнее.
Я зашагал к цели, оскальзываясь на сыпучем склоне воронки, обогнул плиты.
Раскачиваясь из стороны в сторону, Руся сидел ко мне спиной с пакетом на голове и шумно вдыхал пары клея. Он кайфовал. Его умирающие нейроны, страдающие от гипоксии, выдавали ему веселые картинки. Я сдернул пакет с его башки — гопник обернулся, пуча глаза, и получил удар прикладом в грудь. Захрипел, сложился, глаза его затуманились. Пока он валялся, не в силах вдохнуть, я его охаживал ногами. Не жалел, как Синцова, но и не усердствовал, приговаривая:
— Что, сука, как вдвоем на одного, так герои? Что теперь, ну? — Он пытался защититься руками, но снова и снова пропускал удары. — А я скажу, — пинок, — что. Ты сдохнешь, — пинок, — падла, — пинок, — отмороженная. Но перед тем, — пинок, — я хочу, — удар, — чтобы тебе было больно.