Боря подошел к тумбе, провел пальцем по прямоугольнику пыли, над которым стоял телек, губы его задрожали.
— Как же мы теперь…
— Черно-белый посмотрим, — утешил его я. — Осенью новый купим, еще круче. И видик.
— За что мы их купим? — проскулил Борька. — Телек старый поломан же! А сегодня должны «Терминатора» показывать!
Он уселся посреди разгрома с видом единственного выжившего бойца, скорбящего над павшими.
— Только вот ныть не надо. Старый телек я починю. Денег заработаю, — попытался его утешить я. — К осени так точно.
— Как?! Гонишь ведь…
— Вот посмотришь.
Он, конечно, не поверил. Да и я на его месте не стал бы обнадеживаться. Ну ничего, снег сойдет, станет видно, кто где нагадил!
Стоп! Так выходит, деньги, что мы на новый телек копили, он тоже забрал? Жаль, не знаю, где они хранились, и проверить не могу.
Ладно, возвращаемся к насущному. Я как сейчас помнил, что в прошлой жизни, когда сгорела лампа в «Янтаре», показывали «Ниндзя-черепах». Нам очень хотелось посмотреть, и я взялся отремонтировать «Рекорд». Там всего-навсего разболталось гнездо антенны и отошли провода, и мне удалось все припаять. И это в пятнадцать-то лет! Сейчас и подавно справлюсь. Но — позже. Сейчас — позвонить матери. Потом — попытаться вернуть ее на работу.
Я пулей слетел по лестнице, добежал то телефонной будки на остановке, позвонил бабушке и все рассказал. Попросил взять на первое время посуду и еду. Когда вернулся, Борис так и сидел на полу, рассматривая вкладыши.
— Точно починишь? — спросил он обреченно. — А сможешь?
— Сто пудов! Вот только сбегаю кое-куда.
— Куда? Я что, тут буду один? — возмутился он.
— Мама с Наташей скоро приедут. А ты пока вещи свои прибери.
— Так куда ты?
— На кудыкины горы воровать помидоры. Нельзя говорить, а то не получится.
Я снял жилет и надел самую выцветшую, самую замызганную олимпийку. Осмотрел себя в зеркало и сделал скорбное лицо. Когда за взрослого просит ребенок, это особенно подчеркивает трагизм ситуации.
— Ну, ладно… А телек? — завел свою шарманку Боря.
— Потом. Вернусь через час-полтора.
Поликлиника, где работала мама, находилась напротив школы и очень напоминала модернизированную конюшню. Заходишь туда, и сразу одолевают мыли о тщете всего сущего. Организм же, шокированный обстановкой, включает скрытые резервы и быстренько излечивается, лишь бы снова сюда не попасть.
Я планировал поговорить с главврачом, Людмилой Федоровной Жунько по прозвищу Жопа или просто Жо, причем прозвище ей подходило по всем фронтам. Во-первых, эта женщина напоминала диплодока в миниатюре: голова на тонкой шейке, медленно перетекающая в огромный всесторонне круглый зад. Во-вторых, быть под ее началом — это полная Жо.
Пользуясь властью и связями, чтобы получать солидную премию за экономию бюджета, она заставляла писать медсестер и санитарок заявления в отпуск за свой счет, распределяя нагрузку между оставшимися сотрудниками. Это меня в прошлой жизни дико бесило, до сих пор помню. При том ее многочисленные родственники продолжали работать на две или три ставки.
В начале двухтысячных ее судили за мертвые души, деньги за которых она получала. В итоге Жо продала квартиру, отделалась условным сроком и сумела сохранить место. Правда, людей так сильно больше не ущемляла, и родственников в коллективе поубавилось.
В общем, мать страдала не потому, что были проблемы с зарплатой, а от жадности отдельно взятой Жо. А значит, можно попытаться разжалобить Людмилу Федоровну и попросить вызвать маму на работу. Тем более все знали о том, что батя, гад такой, бегает на сторону.
Изобразив на лице всю скорбь еврейского народа, я постучал в дверь главврача. Из кабинета донеслось громкое «да».
В отличие от кабинета Дрэка, тут было роскошно. Современная деревянная мебель, огромный лакированный стол, стул-трон, и на фоне этого великолепия — маленькая коротко стриженная женская голова. Главврач сидела, и ничто не намекало на ее габариты.
— Здравствуйте, Людмила Федоровна, — прошелестел я и подошел к столу.
— Мальчик, ты откуда взялся? — спросила она с претензией. — У нас взрослая поликлиника.
— Меня зовут Павел Мартынов, мама у вас работает.
— И что? — смоляные брови Жо полезли на лоб, как две мохнатые гусеницы.
Я сделал вид, что очень стесняюсь и собираюсь заплакать, она смягчилась.
— Что случилось?
— Извините, я… Я больше не знаю, к кому обратиться. — Блин, актер я никудышный, сейчас бы слезу пустить! — Только вы можете помочь. Родители разводятся. Отец вынес все из квартиры, и деньги, что мы собирали нам на одежду к школе. Даже сахар забрал! Нам теперь есть нечего. Я понимаю, как вам будет сложно это сделать, — я сложил руки на груди, — пожалуйста, возьмите маму обратно на работу!