«А вас, Штирлиц, я попрошу остаться» — произнес на экране телевизора Мюллер свою знаменитую фразу.
Отец задумался.
— Мне еще дед рассказывал, князь Володарский — богатейший и влиятельный человек был в нашем крае. Представляешь, на день рождения жены он заказывал оперных певцов из самой Москвы.
— Все течет — все повторяется. И сейчас, есть лишний миллион — и пожалуйста, может и «звезда» на именинах спеть и сплясать…
— Ты о чем?
— О наших миллионерах и миллиардерах… — и тут я понял, что ляпнул что-то лишнее.
— Сережа, я иногда ваш молодежный сленг не понимаю. Какие еще миллионеры в социалистическом государстве?!
— Пап, да я так, помечтал…
— Ты бы лучше помечтал, как тройку в четверти по математике исправить, — пробурчал отец.
«Никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу…» — произнес диктор в фильме торжественным, ровным голосом.
Неловкую паузу разрядила Маришка.
— Селешка, почини мне мишку, — она протянула олимпийского мишку, у которого постоянно садились батарейки и отрывалась одна лапа.
Я вздохнул, взял игрушку, и пошел к себе в комнату…
Ночью я долго ворочался на кровати и не мог уснуть. Потом тихо включил напольную лампу-абажур, пошел в зал, взял с журнального столика газету «Правда» и принес ее в свою комнату. Посмотрел на дату: двадцать четвертое сентября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Охренеть! Бегло пробежал статьи: «Подписан Монреальский протокол о защите озонового слоя земли», «США проводят ядерные испытания на полигоне Невада», «Празднования в честь восьмисот сорокалетия нашей столицы, города Москва — прошли с небывалым размахом».
Я вздохнул и отложил газету. Тихо подошел к старому шкафу-секретеру. Откинул столешницу. Вот — транзистор, который я пытался собрать по схемам из журнала «Юный техник», деревянные теннисные ракетки, вырезанные из фанеры. В этом месте, в углу, я прожег полировку, когда клал еще не остывший паяльник, а потом пытался замазать место раствором йода. Вверху, на полках были мои любимые детские книги о морских приключениях, пиратах и индейцах.
Мысли в голове перемешались. В окружающем меня мире сейчас отсутствовала всякая логика. Почему такое произошло со мной? И как это вообще могло произойти? Однако, это случилось… и пришла пора перейти от информации к фактам. А факты — вещь упрямая. За окном засыпал город, окутанный легкой дождливой изморосью. Как там, наверное, уже ищут меня, в далеком две тысяча семнадцатом?
Я прилег на кровать и молча уставился на падающие по стеклу капли. Вскоре на веки навалилась тяжесть, и я провалился в сон, надеясь, что утром все будет, как обычно…
3
На улице было еще темно, осенний зябкий рассвет будто не торопился вступать в свои законные права, и в такое утро ни за что на свете не хочется вылезать из под теплого одеяла. Но кто-то настойчиво гладил меня по вихрам мягкой ладошкой. Спросонья я пробормотал:
— Юля, чайник поставь…
Меня вдруг настойчиво встряхнули за плечи. Я открыл глаза и увидел перед собой удивленную маму. Мне сразу вспомнились события минувшего вечера. Ничего не изменилось. Я в прошлом.
— Какая еще Юля, сынок?
— Мам… доброе утро, — я зевнул и протер глаза.
— Сережа, неужели ты начал дружить с девочкой?
— Мам, ну… так… проводил один раз до дома. А мне разве сегодня в школу?
— Давай завтракай быстрей, ты и так проспал. Отец тебя отвезет…
Через двадцать минут я выскочил в подъезд, со школьной сумкой на плече и с развивающимся алым пионерским галстуком на шее.
— Куртку застегни! — крикнула мама вслед, я махнул рукой и выскочил на улицу, ловя грудью прохладу свежего осеннего утра.
Во дворе, возле маленьких железных гаражей-ракушек, отец прогревал желтого «Аркашу». Так мы звали наш автомобиль, желтый «Москвич» четыреста двенадцатой модели.
Витек уже стоял рядом. Папа любовно протер лобовое стекло ветошью:
— Ну, что, садитесь пионеры, с ветерком прокачу!
Мы с другом уселись сзади, на жесткие сиденья с мягкими ворсистыми чехлами.
— Ну ты как? — прошептал Витя, кивнув на мою распухшую губу.
— Все путем!
— Вот, Серега, — отец посмотрел на меня в зеркало заднего вида, — выезжая на проспект, — будешь без троек учиться — «Аркашу» тебе подарю на совершеннолетие. — он похлопал ладонью по немного пыльной, но крепкой панели машины.
Я улыбнулся.
— Пап, да как-то мне отечественный автопром не очень нравится.
— Да ты что? — нахмурился отец, — а какие же машины тебе нравятся?