Неожиданно из-за клумбы с высокими весёлыми оранжевыми крупноголовыми цветками вынырнул такой же весёлый, гладкий и в меру толстенький мужичок при белой рубахе с красным галстуком, в кремовых шелковых штанах и желтых сандалиях, надетых на голубые носки.
– Ванька, сволочь! – радостно, будто «волгу» выиграл в лотерею ДОСААФ, завопил мужичок. И только по голосу Иван обнаружил в наряженном как для культпохода в театр гражданине председателя бывшего колхоза «Ни свет, ни заря» Фиглярского Николая Степановича. – Ванька, гадость ты моя родненькая!
Дай я тебя обниму усиленно и поцелую золотую руку твою! То, что ты сделал с моим грёбаным колхозом – подвиг! Тебе надо дать золотую звезду Героя, чего я не в силах произвести. И обязательно самый лучший дом в колхозе, что для меня дерьмо-вопрос! Три этажа, Ванёк, два бассейна с баней, машина «мерседес» под окнами, и перед воротами дома твоего следует отлить из золота памятник тебе в три твоих роста! И то этого мало! Ещё придумаю! Ты ж с изнанки жизнь народную вывернул на лицо прекрасное, счастьем облил нас всех как дождём урожайным. Или даже елеем оливковым импортным. Ведь несравненно стало жить на свете белом! А почитай ещё месяц назад каждый колхозник наш с бодуна добровольно мечтал жизнь прервать свою убогую. Пивом до смерти отравиться или шницелем в столовой. И каждый собирался повеситься на берёзе в лесочке. Но все, знаешь же, пили пиво бочками и до леса дойти сил не имели. Только до нужника во дворе церкви. Тьфу, погань была, а не жизнь. Существование одно. Дай я тебя…
– Ты вообще в себе, сын Степана? – Ваня поздоровался с председателем за руку.– Трезвый, а такую ересь молотишь. Я тебе жена – обниматься с тобой? Давай, веди в город. Это же город теперь?
Фиглярский истерически и исступлённо стал трясти головой вверх-вниз.
– А я тогда кто? Председатель горисполкома теперь?
– Забудь эти ваши дурацкие названия, ошмётки социализма. При коммунизме нет чинов. Все равны. Теперь все сами управляющие всем. Всё общее. Деньги мы у вас отменили. А ты теперь просто – равноправный лидер нового строя, – Иван погладил Степаныча по спине. – У блатных этот чин называется «смотрящий». Вот и ты будешь смотрящим. Надо брать даже из нехорошего дела вроде блатняка – полезное. Оно там тоже есть.
– А ничего, мне нравится, – обрадовался председатель. – Вроде бы как город наш – корабль, а я вперёд смотрю. В еще более светлое будущее. Туда мы плывём всей оравой.
– Ну, всё, – сказал Иван. – Хочу посмотреть, с людьми поболтать о новой жизни, чтобы потом Червонному-Золотову доклад сделать. Он у нас теперь ещё и равноправный лидер коммунизма в области. Тож смотрящий вперёд. Но подальше тебя маленько.
И они вошли в город-сад. Похожий внешне на рай, нарисованный для музеев и галерей многими большими и даже великими художниками.
Улицы утопали в зелени высоких деревьев, увитых тонкими лианами, несущими по стволу к небу свои красивые цветы. Дома появились, как с неба свалились, – разные. Побольше и поменьше, высокие и небольшие. Нашлись места для скверов, аккуратных прудов с утками и лебедями. В них плескались дети, взрослые и рыба. Она выпрыгивала из тёплой воды и, переворачиваясь, отбрасывала в стороны лучи солнечные, натыкающиеся на серебристую чешую. Маленькие и большие площади из мрамора и клумб цветочных лежали перед удивительно красивыми общественными домами. Прошли Иван с бывшим председателем шесть таких площадей, в конце которых стояли то библиотека, то Дворец новобрачных или концертный зал, а то и художественный музей. Или огромный магазин, где на разных этажах было все. Бесплатно и с доставкой на дом.
– Чего пивной ни одной нет? – усмехнулся Ваня, вспомнив колхоз годичной давности, от которого кислятиной при хорошем ветре несло до соседних деревень за пять-десять километров. Народ от них даже с вилами приходил толпой. До того противный вкус имел их воздух. Правда, постращали, но на вилы не насадили никого.
– Так, не поверишь Ваня, даже кто тут жил и вернулся, пьют исключительно ром кубинский и ликёры всякие. Ну, коньячок иногда. А в магазинах даже жигулёвского в бутылках не бывает, – Фиглярский сделал шаг в сторону и понюхал алую розу возле порога консерватории. Из открытых её окон вылетали по одиночке и в связках приятные ноты, рождённые саксофонами, гобоями, арфами и фортепиано.
– Охренеть! – заключил Иван, обозначив этим ёмким словом глубоко проникшее в его тело и душу удовольствие. – Теперь ты шкандыбай в свой дом коммунистического регулирования социальной гармонии, а я пойду по домам. С людьми надо потрындеть. Может не хватает кому чего. Мы ж пока только начали. Могли не всё обмозговать. А опыт-то перенять не у кого, бляха! Но первыми быть всё одно – приятственно.