— Ты завтра свободен?— спросила Катя.
— Сними прежде очки,— сурово сказал я.
— Что такое?— Она растерянно взглянула на меня, но очки послушно сняла.
— Теперь иное дело...— Я строго и придирчиво рассматривал ее.— Так гораздо лучше. В очках ты — старая дева, да не просто старая, а еще и ученая старая дева.
Катя застенчиво улыбнулась.
— Перестань... Я же близорукая, без очков человека не узнаю в трех шагах.
— Ты ведь очень красивая,— продолжал я, решив ее поддразнить.— Очень! Катя! — с чувством добавил я.— Когда снимаешь очки. Они у тебя, как маска противогаза, все скрывают. Даже бровей не видно.
— Одолжил... Что-нибудь еще добавишь?— Кажется, она начинала злиться.
— Могу, если этого мало. Свежа и прекрасна, как парниковый огурчик.
— Спасибо! Очень ценю оригинальные овощные сравнения,— сказала Катя и засмеялась, показывая хорошенькие зубки. Нет, она не сердилась, мои шутливые комплименты ее не трогали.
— Тебя интересовал мой завтрашний день? Свободен и завтра, и послезавтра. Беспутная шоферня гуляет. У тебя есть стоящие предложения? Можно обсудить.
— Да пустяки... Совсем не знаю окрестностей Крутогорска. Все так хвалят ваш пруд.
— Он, действительно, хорош. Проще простого узнать его. Лодка наша в порядке.
— Неужели не догадываешься,— она повела плечами,— что надо пригласить покататься.
— Действительно не догадывался. А теперь готов выехать в любой день и час. По первому сигналу.
— Завтра утром. Можешь? Только пораньше, с восходом.
— Готов на любую жертву.
— Но,— Катя помедлила, нагнув голову и скрывая глаза,— вдвоем. И пусть никто пока об этом не знает. Так можно?
— Тайная прогулка?
— Если хочешь — да.
— А Ленка? Ведь вы неразлучны.
— Даже она не должна знать.
— Воля ваша, миледи. Я подчиняюсь.
— Завтра? И без обмана?
— Клянусь! — шутливо, с жаром воскликнул я.
Вечерами по субботам все сходились в дом. Сохраняя традицию, Ленка устраивала нечто вроде праздничного ужина, и за столом мы засиживались почти до полуночи.
Я увидел, как появился Николай Иванович опять с папками и рулоном кальки. Он прошел к тете Наде, и сейчас сквозь полуоткрытую дверь доносились их голоса, то спокойные, то вдруг возбужденные. Опять они заспорили. О появлении Павлика я узнал по его громкому смеху во дворе. Он развлекал Ленку и Катю какими-то рассказами.
Я сидел в нашей общей комнате, где уже был накрыт ужин, и прислушивался к спору отца и Базовского.
— Слыхал, что говорят о выборах профорга в кузнечном цехе? Не хотел его коллектив. А сверху навязали. Нажали хорошенько, и провели. Правильно это?
— Сами там виноваты. Не хотели — боролись бы. Ведь голосование тайное,— сказал отец, наполняя хрустальные рюмки какой-то настойкой.
— А кто еще в списке? Отец только рукой махнул.
— Ладно! — продолжал наступать на него Константин Григорьевич.— Поймали завгоркомхоза на неправильном распределении квартир. Ведь это же позор! А ему сошло. Где же у вас настоящая требовательность? Я — беспартийный, но тебя, коммуниста, укорю. Не могу не укорить. Ведь к тому же ты не рядовой, а член горкома партии.
— Трудный ты, Костя, человек,— смеясь, отбивался отец.— В дом ко мне в гости приходишь, водку мою пьешь и меня же ругаешь. За гостеприимство?
— Люблю тебя, потому и ругаю. Ты не думай — беспартийные на вас, коммунистов, смотрят во все глаза. Помнить об этом надо.
Не знаю, как долго шел бы у них этот разговор, если бы с улицы не явились Ленка, Катя и Павлик. Они и тетю Надю с Николаем Ивановичем вытащили.
После ужина, как бывало почти всякий раз, Ленка присела к роялю и спела несколько романсов. Катя подошла ко мне.
— Ты не забыл?— спросила она.
— Катя!— я осуждающе покачал головой.
7
К тому раннему часу, когда мы с ней подошли к пруду, он, как и полагается в воскресный добрый день, уже чернел рыбачьими лодками.
Я отомкнул замок на цепи, которым наша лодка была прикована к мосткам, вычерпал воду, протер сырые скамейки, укрепил руль и вложил весла в уключины.
Пока я возился, Катя неподвижно стояла на берегу. Она была в черной юбке и накинутой на плечи длинной куртке стального цвета, под которой виднелась красная шерстяная кофточка. Ноги Кати были крепкими и стройными. Я опять залюбовался ею. Моему самолюбию льстило, что Катя, не жаловавшая меня особым вниманием, вдруг сменила гнев на милость. Все же, зачем ей эта тайна?