— И ты, и он обожаете легкую жизнь,— сказала Катя.— Оба даже не подозреваете, что вы такое. Нет в вас глубины чувств. Поверхностны во всем. Потому, что везде и всюду видите только себя. Из этого и исходят все ваши поступки.
— Ого! Такие выводы можно чем-то подкрепить?
— Примеров сколько угодно. Вот первый — твоя автобусная работа. Согласен?
— Слышал... Это песня Павлика. С чужого голоса говоришь. Повторить? Не хочу садиться на горб своим.
— Мог бы на горб не садиться. Прекрасно сам знаешь. Нет, тебе захотелось именно легкой и просторной жизни и дома, и в институте.
— Маловато фактов для такого глубокого вывода. Она меня сильно задела.
— Хочешь еще? Маира.
— Что Маира?
— Ты с ней дружил много лет. Очень по-хорошему. Лена о вас рассказывала. А встретил ее, не улеглась она в какие-то твои схемки, и сразу отвернулся. Наверное, так легко мог дружить с любой девушкой. Без всякого глубокого чувства. Даже и не попытался разобраться в Маире.
— Положим... Почему же Ленка к ней скверно относится?
— Я говорила и с ней. Но сейчас не о Лене речь. Сам ты подумал серьезно о Маире? Может, ей не легко. Попытался ли понять ее? Ведь тебе совершенно на нее наплевать. Разве не правда? А прошлые ваши отношения тебя ни к чему не обязывают? Ты просто равнодушный человек, поверхностный и равнодушный. Она разила наповал.
— Что же ты молчишь? — спросила Катя.— Защищайся.
— Продолжай...
— И продолжу... Вот Николай Иванович и Надежда Степановна. Ты и к ним равнодушен.
— Что Николай Иванович и тетя Надя? — я даже вскинулся на локти.
— Не притворяйся незнающим.
— Разговорчики!..— Я принужденно рассмеялся.
— Хоть раз всмотрелся, какими они бывают рядом?— продолжала Катя.— Оба же словно светятся.
Она взволновалась.
— Катя! — попытался я остановить ее.— Мне казалось, что о таком нельзя говорить. Нельзя касаться такого. Такое может обсуждаться только двоими. Не надо, прошу!
— Какая деликатность! Да ведь им же трудно. Очень!— Силой добавила Катя.— А тебе до этого нет никакого дела. Как и Лене. Всем Витязевым. Ведь твой отец мог поговорить с Надеждой Степановной, вызвать Бориса. А он тоже закрыл глаза. Живут и пусть живут. Ну, мучаются... А вас всех это не касается. Вы просто не хотите беспокоить себя чужими переживаниями. Вы эгоисты!
— Ну, знаешь... Ты все-таки знай меру,— грубо отрезал я.
Она замолчала, словно остановилась с разбегу. Провела рукой по разгоряченному лицу.
— Все, все...— Катя привстала на колени и сама виновато наполнила стаканы вином.— Сказала тебе все, что хотела... Даже больше...— Она сняла очки, села, скрестив калачиком ноги, лицом к солнцу.— Ну, выпей и не сердись за такой разговор. Не могла сдержаться. Купаться будем? Ведь не холодно.
Катя вскочила и кинулась к берегу. Я даже не успел заметить, когда она сняла кофточку. Разбежавшись, Катя бросилась в воду, подняв фонтан брызг. Я быстро догнал ее, и мы, размашисто работая руками, поплыли рядом. Вода приятно холодила тело.
Катя повернулась на спину и, легко шевеля руками и ногами, тихо двигалась по спокойной воде. Так мы уплыли далеко от берега, потом повернули назад.
У берега Катя, балуясь, начала прыгать, высоко выкидываясь из воды. В водных сверкающих брызгах она в эти мгновения была до удивления хороша. Я заметил, что лифчик у нее не очень прочно держится на единственной пуговице, и, озорничая, расстегнул его. Я увидел целиком ее обнаженный точеный торс с крепкими красивыми чашами грудей. Ахнув, Катя начала ловить лифчик. Схватив за плечи, я прижал ее к себе и поцеловал в мокрые губы. Она ловко выскользнула из моих рук и ринулась к берегу.
Я задержался, выжимая в кустах плавки. Подумал с тревогой — не рассердилась ли Катя на мою вольность? А пусть... Не я затеял тайную прогулку.
Когда я пришел к нашему месту, она молча лежала на одеяле...
— Хорошо? — спросил я.
— Чудно! — сказала Катя, не поднимая головы.
Кто-то, раздвигая кусты и ломая сухие ветки, пробирался в наш потаенный уголок сквозь густые заросли. Мне стало досадно: никого не хотелось видеть. Катя, замолчав, тоже смотрела потемневшими недружелюбными глазами в ту сторону, откуда шел весь этот шум.
Высокие кусты раздвинулись. Перед нами появился Константин Григорьевич Базовский. В брезентовой куртке, синем берете, в резиновых по колена сапогах. Худое его лицо было опалено солнцем, на щеках и подбородке блестела чешуя. Прищурив глаза, он удивленно оглядывался, куда же его занесло.
— Вот кто тут хоронится!— протянул он растерянно, снимая, берет и, обнажая голый череп.— А я увидел дымок и полез. Думал, свой брат-рыбак. Надеялся червем и спичками разжиться. Обеднял... Ужасно курить хочется.