— Эх, — не выдержал Гаркуша, — и прет же адская сила!
Чалый искоса взглянул на него и обнял сгорбленные плечи неотрывно смотревшего в амбразуру Ашота.
— Вот они! — вскрикнул Алеша, увидев как из лощины вынырнули вначале темные купола башен, а через мгновение валко и грузно вывалились и сами, тянувшие хвосты пыли, фашистские танки. Прямо за ними бесформенной массой наступали пехотинцы. Весь сжавшись и похолодев от вида этой, еще совсем далекой от него, лавины машин и людей, Алеша продолжал отыскивать тот самый желтоватый бугорок, куда ушел Васильков, и никак не мог найти его. Видно, что с дзотом и с теми, кто укрывался в нем, все кончено. Эта мысль была так невыносимо больна, что Алеша громко прошептал: «Эх, Саша, Саша!..»
— Какой Саша? — нервно спросил его Чалый.
— Саша Васильков, наш комсорг ротный, он туда ушел, в боевое охранение.
— Було охранение боевое, а теперь тильки поле издолбленное и могилки безвестные, — буркнул Гаркуша и с треском расстегнул ворот гимнастерки.
— Все! Напоролись! — свистяще прошептал Чалый и, гордо показывая рукой в амбразуру, воскликнул:
— Молодцы, саперы! Первые фрицев угостили. Видал, видал, крутятся! — уже во весь голос кричал он. — Славно миночки наши сработали! Трах — и танк больше не танк, а коробка искореженная.
Наткнувшись на минные поля, фашистские танки замедлили ход, остановились, потом, неуклюже переваливаясь и отстреливаясь поползли назад. На том месте, куда они дошли, осталось четыре недвижно застывших машины и семь огромных, истекающих жирным дымом костров. С отходом танков, словно провалясь сквозь землю, исчезла и пехота. В помутневшем небе вновь нудно завыли фашистские бомбардировщики и на истерзанную взрывами полосу боевого охранения вновь посыпались бомбы. С еще большим ожесточением била и фашистская артиллерия. Грохот взрывов возрос до невыносимого предела. Даже находясь в километре от позиций боевого охранения, куда обрушился весь шквал вражеского огня, дзот расчета Чалого дрожал и скрипел бревнами. Все четверо пулеметчиков угрюмо смотрели на то, что творилось впереди.
— Чалый, — крикнул, заглянув в дзот, Козырев, — одного человека на помощь санитарам!
— Тамаев, бегом, — словно давно ожидая этого распоряжения, крикнул Чалый и вновь прильнул к амбразуре.
В изгибе хода сообщения, куда вслед за Козыревым прибежал Алеша, желтея обескровленным лицом, лежал пожилой усатый пулеметчик. Ему, видимо, было так тяжело, что он даже не открыл глаз, когда Козырев поднес к его запекшимся губам горлышко фляги.
— Благодать-то какая, водичка свежая, — судорожно отпив несколько глотков, хрипло прошептал он и, дрогнув совсем черными веками, с трудом проговорил:
— Помощь послать надо комсоргу-то нашему, один в дзоте остался.
— Жив Саша Васильков, жив? — склоняясь к самому лицу раненого, нетерпеливо спросил Алеша.
— Там он, с пулеметом остался. Меня провожая, сказал: «Отправляйся, ты свое отвоевал, лечись теперь». Лечись, говорит, а сам один там остался, — с особенным выражением подчеркивая «там», натужно говорил раненый. — Послать надо к нему. Одному-то с пулеметом беда просто. Ни ленту подать, ни патроны поднести.
— Пошлем, ты не волнуйся, обязательно пошлем, — гладя синюю руку раненого, успокаивал Козырев.
— Товарищ старший сержант, разрешите мне к Василькову, я быстро, — с жаром сказал Алеша, но Козырев суровым взглядом остановил его и показал на раненого.
— Поднимай-ка осторожно, на медпункт понесли.
Пока Козырев и Алеша несли на медпункт раненого, бой ни на мгновение не утихал. По-прежнему ожесточенно били фашистские артиллерия и минометы; гулко ахали наши тяжелые гаубицы и пушки; шквалом из края в край перекатывалась пулеметная и автоматная трескотня; отрывисто и резко били танковые пушки. Только в небе стало заметно тише. Едва обозначались фашистские бомбардировщики, как встречь им бросались советские истребители и разгоняли их еще на подходе к линии фронта.
Когда Алеша вернулся в дзот, никто из троих пулеметчиков даже не взглянул на него. Все они, не то восхищенные, не то подавленные, напряженно смотрели в амбразуры.