Упругий, режущий звук сдавил воздух, и, блеснув ржавым пламенем, перед самым пулеметом ахнул оглушающий взрыв. Невольно пригнувшись, Алеша услышал, как просвистели над головой тяжелые осколки и с мягким шелестом посыпалась земля.
— Нащупали, гады, теперь житья не будет, — с натугой прохрипел Чалый.
Новый удар ахнул справа, потом слева, опять справа. Все сотрясая, взрывы следовали один за другим. Выли, стонали и шлепались осколки, едкий дым сдавливал дыхание, песок и пыль хрустели на зубах, в горле нестерпимо першило, и саднили воспаленные губы.
Прижавшись спиной к стене раскрытого взрывом дзота, Алеша вначале вздрагивал при каждом взрыве, потом, когда удары снарядов участились и слились в сплошной грохот, перестал вздрагивать, чувствуя только, как онемело и расслабло все тело и по лицу из-под каски катятся струи пота.
— Хлебни водички, — по движениям губ понял он Чалого и, отстегнув флягу, припал губами к прохладному горлышку. От теплой, удивительно вкусной воды сразу же стало легче и светлее в глазах. Взрывы все так же беспрерывно ухали то ближе, то дальше, то совсем рядом. Но теперь Алеша чувствовал себя совсем по-другому. Он поудобнее устроился в углу полуразбитого дзота, вытер пот с лица и впервые осмысленно посмотрел на Чалого. Сержант, поджав ноги, сидел в углу и поправлял окровавленную повязку на левом плече. Черное лицо его было спокойно, только запекшиеся губы что-то шептали.
— Помогу, товарищ сержант, — потянулся было к нему Алеша.
— Сиди, сиди, — остановил его Чалый. — Не высовывайся и духом не падай. Сейчас они опять в атаку бросятся. Только стреляй экономнее, патроны береги, поднести-то некому.
«А где же Ашот? — подумал Алеша, только сейчас сообразив, что в развалинах дзота остались они вдвоем с сержантом. — Где Гаркуша?»
Он хотел спросить об этом Чалого, но, взглянув на выход из дзота, увидел распростертого на дне Ашота и склонившегося над ним Гаркушу.
— Ашот, Ашотик, что с тобой? — одним рывком подскочив к Ашоту, прошептал Алеша.
Маслянисто-черные с розовыми белками глаза Ашота горели лихорадочным блеском, темные скулы заострились, мальчишески неокрепшая грудь судорожно и часто вздымалась.
Увидев Алешу, Ашот скривил посинелые губы, яростно сверкнул глазами и с нескрываемой болью прошептал:
— Фашист лезет, а я лежу, совсем, как чурбак, лежу… Нога осколком, рука осколком, и другой рука осколком… Зачем так, — резко возвысил он голос, — все наши бьются, все воюют, а, я лежу.
— Ничего, ничего, — мягко сказал Гаркуша, — и ты еще навоюешься. Вот подлечишься в госпитале и опять в строй.
— Подлечишься, подлечишься, — по-детски обидчиво бормотал Ашот. — Фашист бить надо, воевать надо, а не в госпиталь.
— Вот, берите пулеметчика нашего, — крикнул Гаркуша показавшимся в ходе сообщения санитарам.
— Нельзя берите! Я тут буду! — отчаянно закричал Ашот. — Никуда не пойду! С пулеметом останусь!
— Нельзя дорогой, нельзя, — заговорил пришедший вместе с санитарами Козырев.
Умоляюще взглянув на парторга, Ашот всей грудью вздохнул, послушно лег на носилки и, глазами подозвав Алешу, прошептал:
— Будь здоров, Алеша, я скоро… Совсем скоро… Вместе воевать будем.
Алеша щекой прижался к воспаленному лицу Ашота и, поцеловав его горячие губы, с трудом ответил:
— Будем, Ашот, обязательно будем. Возвращайся скорее, лечись хорошенько.
— А как остальные? — проводив санитаров с Ашотом, спросил Козырев.
— Мы, вроде целые, — указывая на Алешу и на себя, ответил Гаркуша. — А вот сержанта нашего пулей в плечо ударило. Крови столько вытекло, а он не уходит.
Очередной снаряд взорвался совсем рядом, и взвихренная пыль закрыла стоявшего у пулемета Чалого. Когда Козырев, а за ним Гаркуша и Алеша, пригибаясь, подошли к Чалому, он искоса взглянул на них, потом повернул голову в сторону противника и, резко махнув рукой, с каким-то странным воодушевлением проговорил:
— Сейчас опять рванутся и наверняка впереди себя танки пустят.
— Немедленно на медпункт, — строго сказал Козырев.
— На медпункт?! — насмешливо щуря глаза, вызывающе переспросил Чалый и взмахнул черным кулаком:
— Нет! Я никуда не уйду, пока сполна с ними за семью не поквитаюсь!..
— Какую семью? — с тревогой глядя на искаженное горем и злобой лицо Чалого, спросил Козырев.