Эти блаженные мысли убаюкали его взбудораженный мозг и утомленное тело в первую фронтовую ночь.
Проснулся Канунников от нестерпимого холода. Все тело словно одеревенело, в груди мелко дрожало, руки и ноги скрючила судорога. Пытаясь согреться, он с головой укрылся шинелью, обернул ноги ватной телогрейкой, глубже зарылся в солому, но обжигающий холод не признавал, казалось, никаких преград. Потеряв терпение, Канунников рванулся, больно ударился затылком о бревно потолка и, совсем отупев от боли, выскочил из норы.
Вокруг была кромешная тьма. Откуда-то снизу шквалами налетал колючий ветер. Не то снег, не то песок остро ударял в лицо, и Канунников нырнул обратно в щель. Он по-детски поджал ноги, закутался в шинель, весь съежился, но и от этого не стало теплее. Владимир прижался к стене щели, шевелил непослушными пальцами и вдруг вздрогнул от страшного, совсем близкого обвального грохота. Не успел опомниться, как грохот повторился и от сотрясения качнулась земля.
«Бомбежка, обстрел, взрывы», — лихорадочно соображал он, ожидая нового удара. Невыносимо томительно тянулось время. От напряжения ломило голову, звонко стучало в висках, холодный пот оросил лицо и руки. Прошла, казалось, целая вечность, а нового удара все не было.
Натянув шинель и ушанку, Канунников робко выглянул из щели. Стало светлее, и совсем рядом, возле площадки для ружья, прояснилась сгорбленная фигура Аверина.
— Холод-то, а? Ну и холодище! — подойдя к нему, онемевшими губами прошептал Канунников.
— Да, прохладно, — не поворачивая головы и все так же глядя куда-то в сторону, ответил Аверин.
— Вы устали, замерзли, идите в щель, отдохните, — склонясь к Аверину, предложил Канунников.
— Ничего! Мы привычные, почти два года в окопах.
«Почти два года», — мысленно повторил Канунников и от пронзительного свиста над головой чуть не сел на землю. Только через секунду различил он совсем недалекий стук пулемета и понял, что это свистели вверху вражеские пули.
— Это нам не страшно, все одно не достанут, — равнодушно проговорил Аверин. — Вот минометами только что саданул тяжелыми, это да!
— И часто он бьет минометами? — радуясь возможности поговорить с Авериным, спросил Канунников.
— Когда как, — неторопливо ответил ефрейтор. — Бывает и за неделю ни разочка не швырнет, а бывает и сутками без передышки шпарит.
Сквозь низкие, плывшие, казалось, по земле облака настойчиво пробилась едва ущербленная луна, и все вокруг озарилось местами тусклым, местами розоватым, холодным, но приятным для глаза светом. Или от этого света, или от негромкого, совсем дружеского голоса Аверина Канунникову стало теплее. Он с радостью и наслаждением слушал бесхитростный и не совсем связный рассказ Аверина об огневых ударах противника, о налетах его авиации, о наших ответных и упреждающих ударах и, отчетливо понимая, что все это угрожающе опасно для собственной жизни, нисколько не чувствовал ни боязни, ни опасности за самого себя, ни даже обычной робости, которая всегда наплывала на него при мыслях о фронте. Им овладело состояние душевного покоя и уверенности в будущем, и все тяжелое прошлое потускнело в его памяти, словно дробный, с частыми перерывами говорок Аверина накинул на это прошлое надежную пелену забвения.
— Стой! Кто идет? — совсем другим, властным и настороженным шепотом окликнул кого-то Аверин.
— Свои, свои, — донесся в ответ приглушенный и веселый голос.
— Ты, что ль, Чуваков? — вглядываясь в вышедшего из-за поворота траншеи высокого и тонкого человека, уточнил Аверин.
— А ты что, соседей узнавать перестал? — подойдя вплотную к Аверину, насмешливо сказал Чуваков. — Думаешь, если ружье у тебя длиной в сажень, то и сам ты ростом с версту.
— Ну, до тебя не дотянуться, — добродушно отпарировал Аверин, — вон какой вымахал: не то, что воробушка, а и жаворонка без прыжка достанешь. Что блукаешь по ночам? На месте не сидится, иль душа от близости фрица в пятки ушла?
— Что там фриц, — беззлобно отмахнулся Чуваков. — Он сам, небось, ни жив, ни мертв сидит. Окоченел я просто, ну, вроде, как заледенел весь. Настропалил Сеньку, чтоб во все глаза глядел, а сам к тебе подался. Дай, думаю, соседа навещу, сам погреюсь и его повеселю, благо, езды-то до тебя всего полсотни метров.
Канунников радостно вслушивался в немудреный разговор солдат, чувствуя все большее и большее успокоение и с надеждой думая, что наконец-то наступило для него блаженное время, когда все прошлое рассеется и исчезнет навсегда. Ему нравился и Аверин, которого он знал еще совсем мало, и Чуваков, которого он только впервые встретил, и их дружеская ворчливость, обычно именуемая «подначкой», и вся эта утихшая, совсем не фронтовая ночь. Он уже хотел было и сам вступить в разговор, но Чуваков опередил его, спросив вдруг Аверина.