Лужко рассеянным взглядом окинул комнату, безвольно посидел немного и, вдруг вспомнив ее необычную улыбку, ринулся к двери. Ни в коридоре, ни на лестнице Веры уже не было. Хватаясь за стол, за стулья, за спинку кровати, он прыжками подскочил к окну и посмотрел на улицу. За углом дальнего дома мелькнула и скрылась беленькая шапочка Веры.
— Нет! Дальше так невозможно, — гневно воскликнул Лужко, торопливо оделся и, стуча костылями, вышел из квартиры.
Напряженно думая, он не замечал ни встречных людей, ни переполненных трамваев, ни холода метельного ветра.
— Мне нужно к военкому, — торопливо входя в приземистое с огромными окнами здание, сурово сказал он лейтенанту с красной повязкой.
— Сегодня неприемный день. Завтра приходите, — равнодушно ответил лейтенант.
— Мне нужно сейчас, немедленно, сию же минуту, — резко проговорил Лужко и так посмотрел на лейтенанта, что тот попятился и растерянно пробормотал:
— Подождите немного. Присядьте. Я доложу. Пожалуйста, пройдите, — быстро возвратясь, показал лейтенант на дверь.
— Слушаю вас, товарищ капитан, — встав из-за стола, встретил Лужко невысокий пожилой майор.
— Примите меня обратно в армию, — настойчиво глядя на майора, сказал Лужко.
— То есть как это в армию? Вы же…
— Инвалид, вы хотите сказать, — перебил военкома Лужко. — Это верно. Но у меня есть две руки и одна нога, есть голова, глаза, язык. Я могу работать, могу пользу приносить.
— Успокойтесь, присядьте, — мягко остановил Лужко майор.
— Я не могу успокоиться, — все же садясь на стул, продолжал Лужко. — Не могу без дела сидеть, тунеядцем жить. Куда угодно, кем угодно, — писарем, кладовщиком, каптенармусом, хоть сторожем у какого-нибудь склада, но только в армию, только на работу.
Военком наверняка не в первый раз видел таких посетителей, присел напротив Лужко, терпеливо выслушал его и, явно сожалеюще, сказал:
— Конечно, кадровому офицеру жить без армии все равно, что жить без воздуха.
— Именно без воздуха, — подхватил Лужко. — Я задыхаюсь, я разлагаться от безделья начинаю, сам себя ненавижу, скоро на людей бросаться буду.
— Я понимаю вас, — все так же сочувствующе сказал майор. — Готов помочь вам, но поймите, вы хорошо знаете армейские условия, не так-то просто найти вам работу. За два года войны много нашего брата покалечено. Но армейская служба… Да что вам рассказывать, — укоризненно махнул он рукой. — Одним словом — армия требует здоровых, сильных людей. Конечно, и вы можете принести пользу. Но пока найдется для вас подходящее место, много воды утечет. Это одно, а второе и более важное: в армии будете временным человеком, хоть вы и кадровый офицер. Рано или поздно вас все равно уволят. А вам всего двадцать пять лет. Впереди целая жизнь, и не будете же вы на одну пенсию жить. Нужно опять себе постоянную работу подыскивать.
С каждым словом военкома Лужко чувствовал, как исчезает и гнев, и раздражение, а вместе с ними уходит окончательно и надежда на возвращение в армию, которая так властно овладела им в последнее время. Он совсем равнодушно выслушал обещание майора сообщить, если в какой-либо из гражданских организаций найдется подходящее место. Вяло попрощался, заверив военкома, что успокоился и сам будет подыскивать себе работу, но в душе не верил ни тому, что успокоится, ни тому, что войдет в нормальную колею жизни.
Не то от старости, не то от непомерных забот о разросшемся заводском гараже Селиваныч стал просто невыносим. С утра и до вечера он, сутулясь и шаркая ослабевшими ногами, метался между машинами, хрипло ругал, не стесняясь даже бранных слов, шоферов, ремонтников, диспетчершу. Обессилев от ругани, укрывался в своей конторке и через несколько минут вновь вылетал оттуда, еще более рьяный и непримиримый. Все, кто хоть неделю проработал в гараже, знали, что резкость старика беззлобна, что кипятится и ругается он, болея за дело, а в душе мягок, добр, оставляя без взысканий даже серьезные проступки своих подчиненных. Поэтому только новички робели перед Селиванычем и обижались на него, но тоже вскоре привыкали и, уже выслушав очередную нотацию, посмеиваясь, говорили:
— Выдал мне старик порцию, будем ждать следующую.
Душевнее всех относилась к Селиванычу Вера, хоть и доставалось ей больше всех и за всех.
Но в этот день Вера не выдержала. Еще до начала работы Селиваныч, сопя и сердито шевеля лохматыми бровями, упрекнул ее за то, что она вчера не нарядила шоферов в дальние поездки, хотя всего несколько дней назад категорически запретил ей подписывать путевки для выезда из города.