— Придется в глубь лесов уходить, — не отрывая взгляда от карты, проговорил Васильцов.
— Единственный выход, — согласился Перегудов. — Только не просто уходить, а драться. Вывести женщин и детишек, а всем, кто способен оружие держать, драться. Вот что, Степа, — положив руку на плечо Васильцова, продолжал Перегудов, — только без всяких разных обид и умозаключений. Ты поведешь жителей и всех наших больных, раненых в самую глушь лесов, а я со всеми партизанами прикрывать буду. Это единственный выход.
— Да, — невольным вздохом ответил Васильцов, — иного не придумаешь…
Четвертые сутки, отбиваясь от наседавших с трех сторон фашистских карателей, партизанский отряд Перегудова отходил в глубины брянских лесов. Как назло, стояли яркие солнечные дни и высветленные звездами погожие ночи. Ослепительно-чистый, девственный снег на просеках, полянах и свободных от леса прогалинах предательски выдавал каждый шаг партизан. Только дремучий сосняк и густые дубравы спасали от оптических глаз непрерывно бороздивших воздух вражеских самолетов.
Степан Иванович Васильцов вел колонну больных; раненых и спасавшихся в лесах местных жителей. Странная, горестно-скорбная была эта колонна. Полторы сотни розвальней с людьми, скудным запасом продуктов и кое-каким домашним скарбом уныло тянули отощавшие лошаденки. Между ними, утопая в рыхлом снегу, брели женщины и дети повзрослее, жалостно мычали продрогшие и голодные коровы, кое-где виднелись одинокие фигуры вооруженных мужчин. Ни смеха, ни громких выкриков и оживленных разговоров. Только приглушенный хруст снега, тяжелое дыхание людей и животных да редкие возгласы понукавших лошадей ездовых тревожили унылую глушь бескрайних лесов.
В первую ночь с трудом удалось пройти всего лишь менее десяти километров. Позади, на востоке, где остались главные силы отряда, то замирая, то вновь разгораясь, глухо рокотали отзвуки боя. Едва уловимо доносилась стрельба и с севера и с юга.
К утру вконец измученные лошади уж не подчинялись ни уговорам, ни кнутам. Не пройдя и половины намеченного пути, пришлось остановиться на дневку.
Васильцов рассыпал подводы среди угрюмых и безмолвных вековых сосен, выслал во все стороны дозоры и отправил донесение Перегудову.
Стрельба на востоке не утихала. Вернувшиеся от Перегудова лыжники привезли Васильцову коротенькую записку.
«Не задерживайся ни на секунду! — писал командир отряда. — Уводи колонну еще хоть километров на пять. Каратели жмут отчаянно. Держимся с трудом. Много убитых и раненых. Боеприпасов осталось совсем мало».
— Еще хоть пять километров, — повторил Васильцов, — в бледном свете раннего утра осматривая беспорядочный табор. От жующих последние остатки сена лошадей и коров валил белесый пар. В разных местах дымили костры, и вокруг них грудились женщины и дети. Дымилась и единственная во всем отряде, захваченная у немцев походная кухня.
— Сварилась каша? — спросил Васильцов чумазого повара с деревянным протезом вместо правой ноги.
— Еще бы малость подварить, да вот, — морща одутловатое лицо, показал повар на окружавших костры людей, — того и гляди поуснут — и не поднимешь.
— По малому черпаку хватит на всех?
— Должно хватить.
— Ну, быстро выдавай сначала детям, раненым, а потом остальным. Через полчаса тронемся.
— Тронемся? — удивленно округлил покрасневшие глаза повар. — Они же и с места не сдвинутся, враз попадают.
— А как же иначе, — кивнул Васильцов головой в сторону неутихавшей стрельбы.
— Воздух! — донеслось из глубины леса.
— Гаси костры, — прокричал Васильцов.
— И ты заливай топку, — бросил он повару. — Наверняка «раму» черти несут.
Над лесами и в самом деле плыла осточертевшая и солдатам на фронте, и партизанам в лесах «рама» — двухфюзеляжный немецкий разведывательный самолет. Пока «рама» кружилась вдали, все костры были погашены и в сосновом бору замерла прогорклая дымом настороженная тишина.
— Сюда, сюда прется, — отчаянно прокричала какая-то женщина, и все люди, не сговариваясь, словно по единой команде бросились к стволам деревьев. Только раненые партизаны невозмутимо лежали на санях да Васильцов с поваром стояли у погасшей кухни.
— Вот неразумные, — беззлобно упрекнул повар женщин и детишек, — вроде, как страусы: голову спрятали, а хвосты наружи. Да в таком лесище — будь у него хоть сто глаз — ни черта не рассмотрит.