Построив группу, приказал:
— Документы, награды и письма сдать. Дочитаете после возвращения. Обо всем забыть — на плечах должна быть думающая голова и свежая память.
— А как насчет харча, командир? — подмигнул мне
Алешин и толкнул Аверьянова. — Пусть дует к старшине за провиантом. Возьмешь вот что, — стал загибать пальцы, — датский сыр, итальянские апельсины, венгерские колбасы, французский коньяк. Хлеб бери наш, отечественный...
Автоматчики недоуменно переглянулись.
Через полчаса возвратился Миша Аверьянов. Развернул плащ-палатку. Там лежали буханки черняшки, толстый шмат пожелтевшего сала, несколько банок тушенки, фляги.
Все от души рассмеялись.
Вышли, когда петух еще не продирает глаза. Так надо, чтобы сбить ненужное волнение, притупить чувство опасности, зря не маячить на местности. Вокруг стояла тишина, только со стороны немцев постреливали дежурные расчеты, да серое небо черкали разноцветные ракеты, словно по нему водили стержнем электросварки.
Двигались в левый стык батальона. Вскоре тихо раздался оклик часового из боевого охранения:
— Стой, пропуск!
Я ответил.
Алешин дернул меня за рукав:
— Драпать надо отсюда быстрей, а то свои же перестреляют в этом маскараде.
Под тупым углом начали подниматься на взгорок.
Пришлось залечь, прислушаться. Вроде, все спокойно.
Взяли еще левее. Шли осторожно, внимательно посматривая во все стороны, улавливая каждый подозрительный шорох. Зарождался новый день, и солнце, спрятанное где-то за холмами, наливалось жаркой силой, чтобы расплавить прохладу короткой ночи. На однообразные серые холмы пали розовые блики — местность высветило, но во впадинах еще чернел полумрак.
Где-то далеко выстукивал то короткими, то длинными очередями пулемет.
— «Эмга» шпарит,— определил Ситников.
В обгоревшем кустарнике увидели немецкий бомбардировщик — исковерканное туловище с крестами и мельничной свастикой на высоко поднятом киле. Рядом лежал наш штурмовик с обнаженными «ребрами», словно с него содрали кожу.
Два врага, две птицы — стервятник и сокол!
Солнце стало припекать. Один из автоматчиков пополз к воронке — там валялась рация,— но сразу же отпрянул назад, крепко зажимая нос. На дне ее лежали два трупа — оплывшие, раздутые, с белыми лопнувшими глазами. Рация в нескольких местах была продырявлена осколками, помята.
Мы знали — там, где немцы соорудили плотные проволочные заграждения, натыкали мин, обороняющихся было не густо.
Аверьянов, хорошо владевший саперным делом, по-пластунски приблизился к проволоке, провел по ней рукой, как бы успокаивая, стал осторожно резать. С каждым щелчком «окно» в «колючке» увеличивалось. Закончив, подал сигнал. Мы гуськом поползли в проход, в конце его остановились, чтобы перевести дух.
Аверьянов смахнул со лба крупные бисерины пота, сунул ножницы в трофейный рюкзак со множеством накладных карманов.
Дальше двигались комбинированным способом: где ползком, где перебежками, где на коленях...
Справа, на покатых склонах выцветших высот, отчетливо чернели траншеи, зловеще щерились дзоты. На подковообразных огневых позициях у пушек возились полуголые, в подтяжках артиллеристы, набрасывали масксети. За ними стояли зенитки, их поднятые стволы напоминали оглобли телег.
Прятаться уже не было никакого смысла; я построил группу, Аверьянов для конспирации подхватил за «ухо» немецкую противотанковую мину, и мы взяли направление к Мариновке, которая тонула в знойном мареве.
На «саперов» никто не обратил внимания: рядом прошмыгнул броневичок, весь бурый от пыли, пара мотоциклистов, петляющих между воронками, одинокий самокатчик.
Ныряя в складках местности, вышли на линию второй позиции оборонительного рубежа. Траншея — глубокая и широкая — оказалась незанятой. Спрыгнули в нее. Присели, стали растирать ладонями отекшие ноги.
Ситников словно что-то почувствовал. Наклонился ко мне, шепнул:
— Пройдусь по траншее... Проветрюсь.
Через минуты полторы мы услышали какую-то возню, приглушенный крик.
Быстро вскочили. По дну траншеи кого-то волокли,
— Сеня, ты?
— Угу...
На плече у него висел телефонный аппарат и почти пустая катушка. За шиворот он тянул мертвого немца. На петлицах — желтый кант.
— Связист. Я только за изгиб траншеи, там ход сообщения начинается, а тут он идет... Не разминулись, пришлось кокнуть...
Ситуация усложнялась. Немцы могут всполошиться; пропал связист! Однако провод — это была невероятная удача. Ниточка есть, где же клубочек?
И мы пошли по этой двухцветной жилке.
Уже чуть осмелели и успокоились, ускорили шаг, бесцеремонно глазея на тупоносые «маны», с которых сгружали снаряды, на дзоты, обложенные дерном, откуда доносились громкие, гортанные голоса.
Опасались одного: как бы не напороться на немецких связистов, которые уж непременно полезут с расспросами.
А нить вела все дальше и дальше...
До Мариновки оставалось около километра. На пути попался сарай — в таких хранят сено или держат овец. Вошли. Пролом в саманной стенке оказался отличной «бойницей» для наблюдения.
Все село выгорело дотла. Некогда белые мазанки словно провалились в землю, торчали лишь уцелевшие взъерошенные крыши, кое-где валялись обломки обугленных телеграфных столбов да вывернутые с корнем тополя. В воздухе витал тяжелый запах гари...
Провод тянулся через промоину, по полянке с засохшей сурепкой и исчезал под изгородью из колючей проволоки. За ней стояли два бронеавтомобиля, которые хорошо просматривались сквозь ячейки камуфляжной сети, виднелись тонкие стволы зениток. В капонире — бензозаправщик. Возле каменного без окон дома, покрытого копотью и ржавыми подтеками, стояли радийные машины с метлами антенн.
Мы сразу определили, что в доме никого нет. Но куда же уползла наша путеводная нить? Стоп: не штаб ли находится в погребе? И тут же, как бы в подтверждение этой догадки, из погреба вышел офицер. Потянулся, застегнул мундир, что-то бросил на ходу часовому и сел в мотоцикл с огромной овчаркой в коляске.
И вдруг до нашего слуха донесся нарастающий гул. Горячо встряхивая воздух, над головами с шелестом пролетели снаряды, справа и слева грохнули взрывы. Гул этот усилился, когда с нашей стороны стали разрастаться точки самолетов, и мы уже отчетливо увидели темно-зеленые тела «петляковых» со звездами на хвостовом оперении.
Пикировщики сбросили бомбы. Рядом где-то завыла сирена, раздались истошные крики: «Алярм! Люфтге-фар!»*.
* Тревога! Воздушная опасность! (нем.)
Я не верил во всякого рода везения, но такой шанс, пусть даже с немалой долей риска, мог только присниться.
Часовой бросился в сторону щели, но поняв, наверное, что покинул пост, спохватился, возвратился и начал кружить около погреба.
По моему сигналу Ситников и Аверьянов оглушили немца с таким расчетом, чтобы он ничего уже не помнил.
— А теперь, командир, пора Парашеньке замуж выходить,— подмигнул мне Аверьянов и так двинул ногой дверь, что она чуть не сорвалась с петель.
Я бросил в проем гранату и прижался спиной к внешней стенке. Как только прогремел взрыв, ворвались в погреб. Оказалось, это не какое-то хранилище для квашеной капусты и картофеля, а большой блиндаж, обшитый досками. В глубине — стол, сбоку на тумбе несколько телефонов в кожаных чехлах. На стенах — какие-то схемы, инструкции и... девицы в одеянии Евы.
Но что за чертовщина? В блиндаже — никого.
Аверьянов финкой перерезал телефонные провода, ударил автоматом по рации, стал быстро собирать на столе еще «тепленькие» топокарты, густо испещренные линиями и стрелами, книжку с кодами радиосигналов, блокнот. Я нагнулся, подымая офицерскую сумку, блокноты, и увидел под столом... двух немцев. Офицер — по плетеному погону я определил майора — тихо стонал, зажимая рану на шее руками. Из-под пальцев хлестала кровь. Другой — ефрейтор — ползал по полу, что-то искал, повторяя: «Майне брилле...»*.