* Мои очки... (нем.)
Я пошарил под топчаном, оббитым клеенкой, нашел очки, водрузил их ефрейтору на нос, потрогал безжизненную уже руку майора и приказал заканчивать «визит».
Самолеты улетели, а артиллерия продолжала крушить все вокруг.
Мы дали сигнал группе прикрытия, а сами побежали вместе с немцем к дыре в проволочном заграждении, нырнули в густой бурьян.
Алешин быстро «обмундировал» ефрейтора в запасной комбинезон, повесил ему на плечо автомат — разумеется, с пустым магазином — и многозначительно приложил палец к губам: мол, если вздумаешь пикнуть, церемониться не станем...
Группа строем последовала за мной.
У разведчика есть золотое правило: никогда не возвращаться прежней дорогой, вот мы и пошли другим маршрутом.
Лишь теперь я хорошо рассмотрел немца. Ефрейтору было лет под сорок. Костистое лицо, большие, с желтизной уши. За стеклами очков беспокойно бегали глаза, похожие на оловянные пуговицы.
Мы ему объяснили, что к чему, проинструктировали, как вести себя при встрече с «земляками». Пленный должен ругаться и настырно доказывать, что его «фрау» самая красивая, самая добрая, самая хозяйственная женщина во всей Германии.
При упоминании о жене у ефрейтора повлажнели глаза, он громко высморкался и согласно кивнул головой.
Кругом все было спокойно, но на дежурный расчет пулеметчиков мы все-таки наскочили. Алешин незаметно толкнул немца в спину, и тот начал выкладывать все достоинства своей благоверной.
Один из пулеметчиков попросил закурить, стал вылазить из блиндажа, но я небрежно бросил ему пачку сигарет и строго приказал своим:
— Форвертс! *
* Вперед! (нем.)
Попетляв изрядно среди лощин, кустарников и воронок, мы, наконец, нашли глухое место, расположились отдохнуть и малость подкрепиться. Алешин быстренько соорудил нечто среднее между обедом и ужином, пленному также выделили пайку, хотели дать глоток водки, но передумали. Еще невзначай затянет «Блондес Кетхен»...
Проверили оружие, боеприпасы, подготовились к переходу через линию фронта.
Уже начало смеркаться. Надвигались тучи, стал накрапывать мелкий дождь. Передний край по мере приближения темноты все больше и больше оживлялся: стрекотали дежурные пулеметы, изредка взвивались ракеты.
По моему сигналу все дружно поползли.
У первой траншеи остановились, внимательно прислушались. Хотелось как можно быстрее преодолеть траншею, выйти на нейтральную полосу. Там легче, там знакомы каждая воронка, кустик, бугорок, лощинка, промоина.
На всякий случай приготовили гранаты. Но в траншее тихо: немцы спрятались от дождя, только мельтешат справа и слева короткие очереди.
Траншею переходили с особой осторожностью. Впереди я, Ситников и Аверьянов с пленным, остальные прикрывали. Затем дали возможность переползти Алешину с автоматчиками...
Облегченно вздохнули, лишь когда услышали голоса своих. Петя Алешин бросился ко мне:
— Все, командир, окончен бал!..
— Какой я тебе командир? В данный момент мотострелковый взводный...
— Чует мое сердце, капитану Субботину скоро придется снимать тебя со всех видов довольствия... Ой, придется!
— Посмотрим.
Когда сдавал «по инстанции» немецкого ефрейтора, тот сказал, что у него действительно была хорошая жена, только нет ее в живых — погибла. Из потаенного кармана вытянул потертую бумажку со свастикой. Оказалось — счет за приведение в исполнение приговора и похороны жены. Из концлагеря прислали к оплате... 60 рейхсмарок.
Вот как бывает...
Офицерская сумка, карты и «язык» поведали о многом: действительно, к Мариновке подходят танковые части, подтягивается артиллерия. На аэродромы перелетели «хейнкели» и «юнкерсы» с белгородско-харьковского направления. Словом, ожидался большой «сабантуй»...
В назначенное время комбат Субботин переместился со своим командным пунктом на высотку, откуда просматривались Мариновка и расположенная почти рядом с ней Степановка.
Вскоре по степи заклубились шлейфы пыли: к Мариновке двигалось десятка полтора танков. Рубленые корпуса, длинные стволы пушек с кулаками пламягасителей. «Тигры». Из-за высоких башен выглядывали каски танкового десанта.
Роту Умрихина, в составе которой действовал и мой взвод, заставил залечь на взгорке немецкий дот, прикрывавший дорогу. Замешкаться здесь — значит дать возможность противнику подойти ближе к обороняющимся, рассредоточиться и ударить по ним в лоб.
Танки с пехотой шли шахматным порядком. И тут орудийные выстрелы рванули воздух, из башни крайнего левого танка взметнулось пламя, еще один завертелся на месте. То тут, то там вокруг бронированных коробок вырастали султаны взрывов. У третьего танка, наверное, сдетонировали боеприпасы: башня его съехала набок, будто ухарь-парень сбил набекрень кепку и выпустил рыжий чуб. Это соседняя бригада взяла танки под обстрел. Но все же несколько машин прорвалось через зону обстрела. Теперь дружно ударили наши «сорокапятки», но для толстой лобовой брони их снаряды — что для слона дробинка...
Когда дот все-таки подавили, рота приготовилась встретить остальные танки, которые подходили все ближе и ближе. Уже явственно ощущались упругие волны тепла от перегретых моторов и запах солярки. Как только расстояние между нами и «тиграми» сократилось, я крикнул своим автоматчикам:
— Гранаты — под гусеницы, бутылки — на кумпол!
Один из танков с жутким хрустом раздавил «сорокапятку», газанул черными полосами выхлопа и пошел прямо на нас. В воздухе кувыркнулись несколько бутылок с жидкостью КС, звякнули о башню, горючая жидкость стала растекаться по грязным скулам «тигра».
В этот момент мы увидели комбата. Одной рукой он зажимал рану на шее, другой показывал в сторону пулемета:
— Отсекайте пехоту! Пулемет! Где пулемет?!
Но пулемет молчал, опрокинутый взрывом. Капитан Субботин бросился к нему, установил и ударил по пехоте короткими меткими очередями. Несколько гитлеровцев, выскочивших вперед, рухнули, как подрубленные. Остальные залегли, стали отползать к воронкам.
Откуда-то дружно ударили «тридцатьчетверки». Мимо нас с дьявольской скоростью пронеслось несколько танков с надписью на башнях — «Донской казак».
Уцелевшие «тигры» остановились, затем круто развернулись так, что земля из-под гусениц разлетелась веером, и пустились наутек. Одна «тридцатьчетверка» вырвалась из линии, делая замысловатые зигзаги, догнала группу отступавших гитлеровцев — и все потонуло в облаках пыли.
— По почерку вижу, что это машина Володи Иванова,— довольно потер ладони, измазанные землей и кровью, комбат.— Бог в броне...
И как бы в подтверждение этих слов, танк старшего лейтенанта Иванова таранным ударом «разложил» на составные части вражеское орудие, так двинул в корму «тигра», что тот завалился на бок, выставив отполированные землей траки.
— Вот теперь и наш черед наступил,— тихо сказал комбат и с хрипотцой скомандовал:
— Батальон! В атаку, за Родину — вперед!
Мотострелки в едином порыве устремились к Мариновке.
К вечеру Субботин докладывал комбригу о потерях батальона. Полковник Барладян угрюмо молчал, выслушивая длинный перечень фамилий погибших бойцов и офицеров. Тяжело вздохнул:
— Война, будь она трижды проклята... Двух комбатов потерял, в танковом полку вышел из строя майор Рой, погиб его заместитель майор Горбачев... Рана-то у тебя как?
— Пустяк, царапина...
— С такой царапиной отправляются в медсанбат. Понял? Соколова оставь вместо себя.
— Ну нет! Мариновку захватим, тогда...
Однако Мариновку мы взяли не скоро. Еще дважды пришлось отбивать бешеные контратаки немцев. Только с третьего захода удалось очистить село от противника.
В короткие минуты затишья мы жадно тянулись к газетам, читали о положении на фронтах. Много тогда писалось о битве на Курской дуге, о том, как наши войска подрезали стальные сухожилия хваленым «тиграм», о том, сколько самолетов 4-го воздушного флота испепелили в воздухе и на земле. Но о боях на Миусе центральная печать пока молчала. И только 21 июля в сводке Совинформбюро появилось краткое сообщение: «На юге, на Донбассе, в районе южнее Изюма и юго-западнее Ворошиловграда завязались бои местного характера, имеющие тенденцию перерасти в серьезные бои. Здесь наши войска форсировали реку Северский Донец и реку Миус, серьезно улучшив свои позиции».