На всех базах имеющийся транспорт был рассредоточен по окрестностям, поэтому командир группы вполне мог обнаружить бензовоз на клумбах своего садика. Личному составу было запрещено покидать расположение части.
Работники оперативных отделов оказались замурованы глубоко под землей в штабных бункерах. Ни войти, ни выйти оттуда было почти нельзя. Перед дверью — стальной плитой толщиной полдюйма — сидели двое часовых с винтовками. Здесь тщательнейшим образом проверялись все удостоверения личности, и эти парни наконец получили возможность отыграться за все прошлые неприятности на церберах вроде сержантов эскадрильи. Внутри бункеров, в призрачном свете синих ламп снова клерки и женщины из вспомогательной службы КВВС. Они таскали рулоны карт, разрезали их, клеили, складывали, скручивали… Там были карты Голландии, Франции, линии Зигфрида. Имелись даже карты Берлина.
В углу сидели два офицера, перебиравшие карты с указанными целями. Проходя мимо, я заметил, что к каждой были пришпилены фотоснимки гавани Вильгельмсхафена. Посреди помещения за огромным столом сидел взмокший и взвинченный командующий базой. Для этого имелась причина. Прямо перед ним высилась гора папок с надписями: «Военные планы: фаза первая… фаза вторая…» и так далее. В папках хранились документы, которые вступали в силу только в случае войны или мобилизации. Он то и дело хмурился и мрачнел. Молодой офицер стоял на лестнице возле огромной карты, прикрепленной к стене, и временами что-то шептал женщинам-помощницам. Если они хихикали, командир базы становился черен, как туча.
В ангарах звенело и грохотало — там молотками правили обшивку самолетов и вколачивали какие-то заклепки. Иногда кто-то из механиков, забывшись, принимался что-то напевать, и тогда старший сержант или «Чифи» немедленно мчался на голос, и пение умолкало.
Если же попытаться охарактеризовать положение в целом, то можно сказать просто: суета сует.
Но летного состава это не коснулось. Большую часть дня мы сидели или лежали на травке перед зданием столовой. Солнце палило нещадно, и кое-кто даже снял летный комбинезон, швырнув его рядом с собой. Официально мы находились в состоянии «предполетной готовности». Что это означало, мы не понимали, но предполагали, что нас пошлют бомбить что-то где-то когда-то. Шел обычный пустой треп: о девочках, о пьянках, но ни слова о войне. Мы все слышали, что наш посол в Берлине предъявил Гитлеру ультиматум, требуя вывести германские войска из Польши. Еще оставалась крошечная надежда, что все уладится. Я даже сказал своему экипажу, что нас слишком рано вызвали из отпусков, и дело кончится невиданным позором, потому что Гитлер не начнет бомбить Великобританию, пока не проведет Нюрнбергское ралли 13 сентября.
Так как никому не разрешали покидать базу, по вечерам устраивались дикие попойки. Как обычно в таких случаях, отличалась либо наша эскадрилья, либо наши вечные соперники — 49-я эскадрилья. После этого все парни мучились жутким похмельем. Об этом периоде у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания: командир разносит кого-то за отсутствие парашюта; встревоженные лица людей, столпившихся вокруг репродуктора, чтобы прослушать последние известия; торопливое пережевывание обеда; поездка обратно в ангар на переполненном грузовике. Надоевшие граммофонные пластинки и ужасная жара. Огромные заголовки вечерних выпусков газет, включая знаменитый: «В этом году войны не будет». Мой старый вестовой Кросби, который будил меня каждый день в 4 утра, говорил характерным басом:
«Ваша чашка чая, сэр. Сегодня еще более скверные новости, сэр. Не угодно ли ванну, сэр?»
Весь мир сошел с ума. Мы все испытывали странное ощущение, что уже завтра мы можем покинуть сей мир.
* * *