— Приезжай один, Говард, и в неприметной машине, — сказала она со злостью в голосе. — Один из твоих разбитых «Шевроле» очень хорошо подойдет для этого случая.
Говард сплюнул, и она рассмеялась про себя. Говард думал, что ей ничего не известно о его привычке встречаться с любовницами на заброшенных автостоянках в середине ночи или о том, что он любил путешествовать инкогнито в разбитых «Шевроле» на тайные свидания.
Она сама открыла ему дверь — царственная, в ночном халате из бледно-голубого шифона, который очень подходил к ее глазам. Она не стала удерживать слуг до двух часов ночи главным образом для того, чтобы не разочаровывать Говарда, который обожал таинственность и интриги.
— Проходи в гостиную, — сказала она, чувствуя себя хозяйкой положения. — Мне нужно сказать тебе кое-что интересное. Испытывая неловкость, он нервно уселся, скрестив свои длинные ноги, и, потирая испачканный белый туфель, стал ждать, что она скажет. Наконец, после намеренно выдержанной паузы, она сказала:
— Нашей дружбе конец. Я выхожу замуж за Уолта Блэмонда, профессора истории искусств, — и насторожилась в ожидании его реакции.
Он почесал голову и спросил:
— Кто, черт возьми, этот Уолтер Блэмонд, и когда ты с ним познакомилась? Невозможно, чтобы ты встречалась с ним и я ничего об этом не знал; ради бога, Патриция, откуда ты его выкопала?
Она засмеялась. Конечно же, она имела право получить хоть капельку удовольствия от долгого, безнадежного дела.
— Ты бы лучше выгнал своих детективов, Говард. Многие годы ты держишь меня под наблюдением, но и мне, в свою очередь, удавалось перехитрить твоих людей.
Он был ошеломлен. Это было правдой. Да, он следил за Патрицией и полагал, что она не подозревает об этом; кроме того, он был уверен, что ему известен каждый мужчина, с которым она когда-либо виделась. Теперь навязчивая мысль о мужчинах, с которыми она могла изменять ему, омрачила их отношения, и он был взбешен. В то же время явно усилилось прежде смутное желание проверить ее девственность (или в данный момент предполагаемую девственность), желание, которое то увеличивалось, то исчезало с годами. Он пересел на голубой атласный диван, где сидела Патриция, — худой самодовольный кот.
— Я выгоню всех этих проклятых детективов! — злобно прорычал он, усаживаясь к ней вплотную и обнимая ее за голое плечо. — А ты, Патриция, как ты могла обмануть меня?
— Я обманула тебя, Говард? Ну знаешь! — промурлыкала она.
— Ты позволила мне думать, что ты не знаешь о слежке за тобой. Вот это ловкий трюк! — Его рука заскользила по ее голой руке… Ты позволила мне думать, что ты верна. — Его рука вновь поднялась по ее обнаженной руке и остановилась на тонкой шее.
— Может быть, я была верной, Говард, а может быть, и нет… Теперь ты никогда не узнаешь, так ведь? — сказала она с несвойственной ей застенчивостью. Она сорвала его руку с шеи и отбросила ее в сторону. — Но ты, Говард, оказался ужасно неразборчивым.
— Не глупи, Патриция.
Он снова поднял свою руку и запустил пальцы в ее белый, мягкий загривок.
— О да, ты такой, Говард, — сказала она с уверенностью, которая встревожила его, и он резко убрал руку с ее шеи.
— Как ты можешь быть такой уверенной? — спросил он.
— Потому что я тоже держала тебя под наблюдением, Говард.
— Ты что? — отрывисто сказал он.
— Да, — она улыбнулась, зная, как это открытие неприятно уязвит его, прилагающего столько усилий, чтобы сохранить все в тайне.
Ощутив на этот раз приступ бешеного сексуального желания, он рванул лиф ее платья, обнажая маленькую, но прекрасную грудь. Он прильнул к ней ртом, резко покусывая соски, в то время как его рука ринулась под длинный подол халата и поднялась к ее бедрам. Она не была готова к такому штурму, но все же ей удалось сохранить хладнокровие. «А почему бы и нет?» — подумала она. Ей было далеко за двадцать пять, и она вот-вот выйдет замуж за Уолта Блэмонда. Почему бы ей не приобрести некоторый опыт? Почему бы не попробовать воду прежде, чем бросишься плавать? Кроме того, она ждала Говарда Хагса много лет и, конечно, имеет право знать, каков он как любовник, особенно теперь, когда она может сделать это, не компрометируя себя и одновременно давая Говарду повод думать, что не устояла.
Она упала на диван, как будто бы только под тяжестью его тела. Она не проронила ни звука, но изобразила на своем лице сначала крайний ужас, а затем покорность. Она так тяжело застонала, когда Говард начал задирать ее халат, что он не мог понять, от страсти это или от ужаса. Но он уже не мог остановиться, чтобы выяснить это, и, ворвавшись в нее, был рад узнать наконец, что символ ее девственности оказал ему сопротивление. Он скользил дальше и всеми силами сдерживался, чтобы не извергнуться преждевременно, ибо был не уверен, как будут восприняты его намерения. Вдруг он почувствовал, как ее длинные ненакрашенные ногти впиваются в его спину, и застонал от боли и удовольствия, не пытаясь определить, было ли это страдание от его натиска или неукротимостью страсти. Его рот нашел ее, и он почувствовал укус ее зубов, впивающихся в его губу, а затем ее содрогание и вздох; наконец он полностью высвободился, убедившись прежде всего, что она хотела его.