— Ты точно его разобрала!
— Нет.
— Ты же его раньше даже не видела?
— Нет. Было здорово. Спасибо.
Оскар поднес кубик к глазам, будто надеясь, что тот расскажет ему, как это произошло. В глубине души он был уверен, что девочка не врет.
— И сколько же у тебя это заняло времени?
— Несколько часов. Сейчас собрала бы быстрее.
— С ума сойти.
— Это не так уж сложно.
Она повернулась к нему. Зрачки такие огромные, что радужки почти не видно. Свет фонарей отражался в темной глубине, будто в ней таился целый город.
Горло водолазки, натянутое до самого подбородка, лишь подчеркивало ее мягкие точеные черты, и она походила на... персонажа комиксов. Кожа, черты лица были словно деревянный нож для масла, отшлифованный нежнейшей шкуркой до тех пор, пока дерево не станет гладким, как шелк.
Оскар прокашлялся:
— Сколько тебе лет?
— Как ты думаешь?
— Четырнадцать-пятнадцать.
— Я выгляжу на пятнадцать?
— Да. Вернее, нет, но...
— Мне двенадцать.
— Двенадцать!
Ура! Похоже, она все же была младше Оскара, которому через месяц исполнялось тринадцать.
— А когда у тебя день рождения?
— Не знаю.
— Как это — не знаешь? Ты что, день рождения не празднуешь?
— Нет, не праздную.
— Но твои родители должны же знать!
— Нет. Моя мама умерла.
— Ого. Ничего себе. Отчего?
— Не знаю.
— А твой папа — тоже не знает?
— Нет.
— И тебе что, никогда подарков не дарили?
Она сделала шаг к нему. Пар из ее рта коснулся его лица, а свет города, отражавшийся в ее глазах погас, когда она оказалась в тени. Зрачки — две бездонные дыры.
Ей грустно. Очень, очень грустно.
— Нет. Мне не дарили подарков. Никогда.
Оскар неловко кивнул. Мир вокруг перестал существовать. Остались только две черные дыры на расстоянии вздоха. Пар из их ртов, переплетаясь, поднимался вверх и растворялся в воздухе.
— Хочешь сделать мне подарок?
— Да.
Это был даже не шепот, а скорее выдох, сорвавшийся с его губ. Лицо девочки было совсем близко. Ее гладкая, словно отшлифованное дерево, щека притягивала его взгляд.
Потому-то он не видел, как изменились ее глаза, как зрачки сузились, приобретая новое выражение. Как вздернулась верхняя губа, обнажая грязно-белые резцы. Он видел лишь ее щеку, и, когда ее зубы почти коснулись его шеи, он поднял руку и погладил ее по щеке.
Девочка на мгновение замерла и вдруг отпрянула. Глаза ее стали такими же, как прежде, и в них снова вспыхнули огни.
— Что ты сделал?
— Прости... я...
— Что. Ты. Сделал.
— Я...
Оскар взглянул на свою руку, державшую кубик Рубика, чуть разжал ее. Он так сильно сжимал игрушку, что на ладони отпечатался контур. Он протянул кубик девочке:
— Хочешь? Дарю.
Она медленно покачала головой:
— Нет. Он же твой.
— Как... как тебя зовут?
— Эли.
— А меня Оскар. Как ты сказала? Эли?
— Да.
Девочка внезапно заволновалась. Взгляд ее заметался из стороны в сторону, будто она безуспешно пыталась что-то вспомнить.
— Я... мне пора.
Оскар кивнул. Пару секунд девочка смотрела ему прямо в глаза, затем повернулась, собираясь уходить. На мгновение замерла на краю горки, затем села, скатилась вниз и пошла к своему подъезду. Оскар продолжал сжимать в руке кубик Рубика.
— Ты завтра будешь?
Девочка остановилась, тихо произнесла, не оборачиваясь: «Да» — и пошла дальше. Оскар проводил ее взглядом. Она прошла мимо своего подъезда и исчезла в арке, ведущей на улицу. Раз — и нет.
Оскар взглянул на кубик, зажатый в руке. С ума сойти.
Он повернул грань, сбивая цвета. Потом передумал и вернул на место. Ему захотелось оставить все как есть. Пока.
Юкке Бенгтссон посмеивался про себя, идя из кино домой. Все же чертовски смешной фильм эта «Турпоездка»[15]. Особенно те мужики, что весь фильм бегали, разыскивая пивную «Пеппес Бодега». А потом один из них провозил своего в жопу пьяного приятеля через таможню в инвалидном кресле: «Invalido». Оборжаться.
А может, взять и рвануть вот в такую поездку с кем-нибудь из мужиков? Да только с кем? Карлссон такой зануда, что стрелки часов залипают, — с ним через два дня на стенку полезешь. Морган, как выпьет лишнего, начинает скандалить, а уж там-то он точно нажрется, раз бухло дешевое. Ларри в принципе ничего, если бы не был такой развалиной — и будешь потом его всю дорогу катать в инвалидном кресле, как того мужика: инвалидо.
Остается только Лакке.
Вот бы они там гульнули недельку... Да только Лакке беден, как церковная мышь, он себе такого в жизни позволить не сможет. Каждый вечер — пиво да сигареты. Хороший мужик, ничего не скажешь, но Канары явно не потянет.
Оставалось признать — никто из завсегдатаев китайской забегаловки в спутники не годился.
Может, одному съездить?
Вон, Стиг-Хелмер[16] взял и поехал. Хотя, казалось бы, таких неудачников еще поискать. Познакомился там с Уле, бабу себе нашел, все дела. Юкке бы тоже от такого не отказался. Мария уже лет восемь как ушла от него и собаку забрала впридачу, и с тех самых пор он ни разу бабы-то и не знал в библейском смысле.
Да только кто на него позарится? Впрочем, почему бы и нет? С виду он еще ничего, уж получше Ларри. Конечно, алкоголь наложил свой отпечаток и на лицо, и на фигуру, как он ни старался держать ситуацию под контролем. Сегодня, например, он за весь день не выпил ни капли, а ведь на часах уже девять. Зато сейчас он придет домой и опрокинет пару джин-тоников, прежде чем отправиться к китаезе.
А о поездке стоит еще подумать. Правда, получится небось как со всеми остальными затеями последних лет — пшик. Но помечтать-то можно.
Он шел по аллее парка между Хольбергсгатан и районной школой Блакеберга. Было довольно темно, фонари стояли метрах в тридцати друг от друга. Справа на пригорке, как маяк, светился китайский ресторан.
А может, гульнуть сегодня? Пойти к китаезе, не заходя домой, и... Не. Слишком дорого. Остальные решат, что он выиграл в лотерею, еще и в жлобстве обвинят, — мол, мог бы и угостить... Лучше сначала домой, выпить для затравки.
Он прошел мимо здания прачечной с трубой, на которой горел огонек, похожий на красный глаз. Изнутри раздавался приглушенный гул.
Как-то раз, когда он шел домой хорошенько набравшись, с ним приключилось что-то вроде галлюцинации — он увидел, как труба отделилась от крыши и поползла к нему, рыча и шипя. Он плюхнулся на землю, прикрывая голову руками в ожидании нападения. Когда же он наконец отнял руки, труба как ни в чем не бывало возвышалась там, где положено, внушительная и неподвижная.
Фонарь у моста под Бьёрнсонсгатан был разбит, и арка зияла черным провалом. Был бы он навеселе, — наверное, поднялся бы по ступенькам вдоль моста и продолжил путь по улице, хоть это и дольше. Спьяну в темноте черт знает что привидится. Он по этой причине даже спал со включенной лампой. Но сейчас-то он ни в одном глазу.
И все равно его так и подмывало воспользоваться лестницей. Пьяный бред начал просачиваться даже в трезвое сознание. Он остановился посреди аллеи и заключил: «Совсем крыша едет».
Значит так, Юкке, слушай меня внимательно. Если ты не возьмешь себя в руки и не осилишь эти несчастные несколько метров под аркой, не видать тебе Канарских островов как своих ушей.
Как это?
Да так — ты же, чуть что, бежишь, поджав хвост. Чуть что — идешь на попятную. С чего ты взял, что тебе хватит духа позвонить в турагентство, сделать новый паспорт, купить все нужное для поездки, не говоря уж о том, чтобы отправиться неизвестно куда, если ты даже не можешь пройти этот жалкий участок пути?
Хм, в этом что-то есть. Так что? Если я сейчас пройду под мостом, — значит, я в самом деле еду на Канары? Значит, это не пустые фантазии?