- Что он сказал тебе? - спросил её учитель.
Он стоял перед креслом, опустившись на одно колено, расплескав алый бархат плаща по узорчатой шерсти ковра. Пламя трещало за его спиной, погружало лицо в тень, окутывало его ореолом огненной киновари, плясавшей позади распущенных кудрей.
Венди опустила взгляд на проклятую книжицу в его руках, с которых Эдвард успел стянуть перчатки.
- Ты можешь узнать, не подделка ли... это? И письмо внутри?
В голосе её не было слёз. В глазах - тоже. Сердце ровно билось в глухой пустоте, разверзшейся в груди; знания, открывшиеся под крышей Морнэй-Холла, тонули в тумане, вязкой серой пеленой заволокшем мысли.
Не вставая, без лишних слов Эдвард раскрыл дневник. Вязь мелких букв окрасилась синевой, когда их накрыли ладонью, на которой сапфирными узорами распустилась магическая печать. Если у Венди она походила на вензеля, что выводят в книгах сказок, то у её учителя напоминала скорее кельтское рунное плетение.
Венди не следила за глазами напротив, чтобы узнать, читают ли они написанное. Хотя так было бы легче - не пришлось бы ничего объяснять. Подумала лишь, что в этом есть странная ирония: что она никогда не оказалась бы здесь, в доме, где ей так уютно, рядом с человеком, с которым ей так тепло - даже сейчас, - если бы её не лишили дома родного. Что её учили вышиванию, танцам, рисованию и музицированию, и у неё получалось не хуже, а то и лучше, чем у подруг; но фехтовать, колдовать и смешивать зелья ей нравится куда больше. И всего этого ей никогда бы не разрешили, если бы у неё не отняли семью, вынудив искать новую.
Да она и сама бы не захотела.
Маленькую Фредди Морнэй целиком и полностью устраивало то будущее, что для неё готовили. Мысли её были о платьях и танцах, а мечты - о балах и том единственном, с кем однажды её обязательно сведёт очередная фигура контрданса, кто будет похож на мистера Дарси или мистера Найтли из её любимых книжек. Ну или (в крайнем случае, если отец захочет устроить ей выгодный брак с кем-то постарше) на полковника Брэндона - хотя молодой джентльмен в качестве жениха прельщал её куда больше, чем пожилой, можно сказать, мужчина за тридцать...
- Признаков магии я не обнаружил, - резюмировал Эдвард наконец, вслед за дневником отложив письмо на стол, куда Венди уже привыкла по вечерам отставлять опустевшую чайную чашку. По непривычной бережности тона - как будто перед ним фигурка из песка, готовая рассыпаться от любой неосторожной интонации - стало ясно: ей всё же не придётся ничего объяснять. - Даты в дневнике примерно соответствуют времени написания. Но подделать записи можно разными способами. Ты лучше кого бы то ни было знаешь почерк матери, и если...
- Это её почерк, - сказала Венди: таким же ровным, выцветшим голосом, как то, что осталось в её душе на месте умершей надежды на другой ответ.
У неё не было сил даже плакать. Плакать и кричать ей хотелось там, в комнате с Кристианом Ройсом - когда его утверждения ещё не были подтверждённой, незыблемой, обретшей материальность истиной. Если подумать, люди чаще плачут от неприятия произошедшего, чем от безнадёжного осознания, что ничего уже не повернуть назад. Наверное, потому что внутри многих не умирает ребёнок, который привык, что плач - это не способ жалеть себя, а способ изменить то, что тебе не по нраву.
Люди так часто плачут и кричат, услышав страшное, как будто надеются этим разжалобить судьбу, надеются, что их слёзы и крики ещё могут что-то изменить, отменить свершившееся, сделать его менее реальным. Так ребёнку кажется - то страшное, что пугает его, исчезнет, если закрыть глаза; но даже если ты не веришь в чудовищ, чудовища продолжают верить в тебя...
- Венди...
- Он сказал мне правду, Эдвард. Просто. Сказал. Мне. Правду. - Она смотрела мимо его лица, на огонь, лизавший отблесками его волосы, окрашивая в рыжий отдельные волоски, выбившиеся из причёски. - Моя мать изменила моему отцу. Моя мать убила моего отца. А потом убила себя. И брата... за которого я так хотела отомстить - ему отомстить...
Произнося это, Венди вдруг поняла: втайне она ждала, что хотя бы вслух всё это прозвучит достаточно безумным, чтобы она снова смогла в этом усомниться. Но на деле лишь утвердило - словно приговор, тайком вынесенный в судебных застенках, огласили на людной площади.
- Это его вина. Всё это. Ты знаешь сама, - сказал Эдвард мягко. - Кристиан умеет очаровывать. Подчинять людей своей воле. Он с детства это умел. Если он хотел сделать твою мать своей марионеткой, она была обречена с момента, как с ним познакомилась.
- Он сказал, мы с ним одной крови. - Венди зажмурилась так, будто свет мог через радужки выжечь в ней то немногое, что осталось от маленькой и наивной Фредди Морнэй: дочери лорда Морнэя, умершего от апоплексического удара на руках у своей верной, безупречной, прекрасной супруги. - Я хотела бы ответить, что это не так. Себе, не ему. Правда хотела бы.