— Я слышала, что вы пишете стихи, Федор Михайлович? Прочтите нам что-нибудь.
— Давай, Федя, скажи-ка такое, чтоб знали наших! Рыльская смотрела на Федора, уже не скрываясь от хозяев.
— Хорошо. Не знаю, понравится ли вам:
В комнате в углу стояло пианино. Марченко не играла. Инструмент был оставлен «для мебели». Чтобы ответить Федору, Рыльская села за него и запела:
Федор налил два бокала и подошел к ней. Закрыв ее собой от Марченко и глядя в поднятые к нему глаза, ставшие вдруг беспомощными и влажными, он молча протянул бокал.
— За вас, Федя, и за… себя, — тихо проговорила она.
Федор выпил и вернулся на свое место. В голове шумело. Марченко что-то говорил и смеялся. Федор ясно услышал имя Рыльского и ему сразу стало нехорошо от того, о чем было уже решено. Мучительно захотелось избежать идущего с ночью. Он принялся пить из двух бокалов, сам с собою чокаясь.
Рыльская угадала его бегство и старалась помешать. Марченко кричал:
— Федя, не сдавайся! Федя, пей! — и, попытавшись подняться с кресла, вдруг свалился на пол, продолжая кричать:
— Федя, не сдавайся!
Федор с трудом поднял грузное тело и понес в спальню — хозяйка поддерживала ноги. Марченко пьяно хохотал и блаженно мычал.
Потом хозяйка провела Федора в его комнату и, будто невзначай, показала на стеклянную дверь:
— А здесь Екатерины Павловны комната.
«Сводня», — зло подумал Федор и, ничего не отметив, пошел обратно в столовую.
Рыльская сидела на диване, курила и казалась совсем трезвой.
— Садитесь, Федор Михайлович, — думая о чем-то другом, сказала она, подвигаясь. Она не смотрела на него, а словно к чему-то прислушивалась или чего-го ждала.
Федор сел вплотную к ней и, почувствовав ногой ее бедро, вдруг решился: взял за округлые плечи, повернул к себе и прижался губами к ее рту. Губы Рыльской были холодные и сухие. Она закрыла глаза и казалась ему пьющей птицей.
Потом отпустил, зажмурил глаза и провел рукой но лицу. Екатерина Павловна была бледна, у губ и носа лицо казалось сильно напудренным. Она хотела что-то сказать, но задохнулась, судорожно сжала его руку и, не сказав ни слова, даже не взглянув на него, выбежала из комнаты.
Федор закурил. Зачем-то пошел к зеркалу. На него смотрело до неузнаваемости напряженное лицо.
— Опять? — спросил он, — изображение передразнило.
— Ну, и чорт с тобой! А больше всего со мной! Гак? — изображение повторило.
— А поэтому выпьем! — он налил в чей-то бокал вина и вернулся к зеркалу.
— Прозит, лишний человек XX века! — изображение чокнулось и выпило.
И, как это случалось с ним не раз после сильной выпивки, его вдруг охватил животный голод, он стал поедать с тарелок подряд — холодное мясо, огурцы, колбасу. Насытившись, закурил и сел в кресло у полки, где сидел Шатов. На столике рядом лежала книга, которую тот рассматривал. Федор взял ее — это были репродукции картин Микель-Анджело. На первых литографиях по диагонали были сделаны надписи чернилами. Федор вспомнил «вечное» перо в руке Шатова. Он долго не мог понять, что значили надписи, а когда понял, то не сразу поверил. На «Адаме» стояло — «расстрелять», на «Еве» — «взять на ночь», на других — «выяснить», «в трибунал», «в расход». Словно резолюции.
Федору показалось, что он сходит с ума. Он встал, замотал головой, оглянулся — мертвый электрический свет освещал беспорядок стульев, залитую скатерть, остатки еды на тарелках. Он потушил папиросу и пошел к себе.
Проходя мимо кухни, услышал шопот помощника, по-немецки:
— Утром уберешь. Пойдем.
В комнате Екатерины Павловны горел свет. Федор принялся медленно раздеваться, все время думая о том, что ему нужно идти туда. Идти не хотелось, но идти было нужно — он должен был идти, будто бы на это был приказ и он не мог нарушить его. Он прилег подумать об этом и… провалился.