Окна пришлось мало что не прогрызать. Очаг он сложил из дикого камня; после того, как с Буяна сошло семь потов, удалось устроить нормально тянущий дымоход.
Не жалея себя, ладил лежаки, полки (появится ведь в конце концов, что на них ставить!), мастерил посуду, плёл корзины и вообще делал всю ту немереную прорву дел, что бывает всегда при поставлении нового дома.
Он почти всё время молчал. Говорить стало не с кем. Ольтея который уже день лежала без сознания. Молния этой проклятой соплячки Гилви — да поразит её Великий Дух бесплодием, чтобы никто из парней на неё даже и не покосился! — всё-таки сделала своё чёрное дело.
На безупречном теле ламии не осталось ни единой раны. Она дышала медленно и мерно — однако Буян готов бы поклясться, что дыхание это с каждым днём становится всё слабее и слабее.
Буян ухаживал за ней как мог. Близились холода, нужно было укрытие — и он затеял строительство. Выбрал самое глухое место, надеясь, что уж тут точно не найдут; но, помимо этого, не жалея сил, таскал дёрн, вознамерившись обложить им не только крышу, но и стены, так, чтобы со стороны шалаш походил бы на обычный холм, каких немало в здешних лесах.
Что случилось с Лиззи, что вообще происходит в клане, он не знал. Пару раз, отправляясь на охоту (он отпаивал Ольтею горячим мясным бульоном, свято веруя, что это поможет одолеть любую хворь), Буян сталкивался с Твердиславичами. Была пора больших осенних облав, однако сородичи если на кого-то и охотились, то явно не на обычного промыслового зверя. Скорее они кого-то ловили… уж не его ли?
Он боялся схватки, боялся, как бы вновь не пришлось убивать или хотя бы ранить своих, однако всё обошлось. Незамеченным он возвращался назад, свежевал дичину, варил мясо в большом каменном котле (счастливая находка, что бы он без неё делал!), поил бесчувственную Ольтею… а потом долго сидел возле неё, глядя на замершее лицо и едва-едва заметно подрагивающие ресницы. С каждым днём они подрагивали всё реже и всё слабее…
Сегодня день оказался и вовсе дурным. Губы ламии так и не открылись, когда Буян поднёс к ним сплетённую из коры плошку с горячим, дымящимся варевом.
И тогда он испугался. Испугался даже сильнее, чем в тот проклятый день, когда они со Ставичем и Стойко нарвались в лесу на серую боевую копию Творителя Дромока.
Он уже знал, что такое одиночество. И, видит простивший его Великий Дух, второй раз он ни за что бы не остался один. Тогда он этого не понимал. Цена, заплаченная за осознание этого, была непомерно высокой.
Он растерянно поставил плошку на камни. Раньше он надеялся, что всё наладится, что в один прекрасный день Ольтея придёт в себя; гнал прочь чёрные мысли, а вот теперь понял — как и Лиззи, ламия медленно умирает. И есть только одна сила, способная её спасти.
Великий Дух? О нет, конечно же, нет! Всеотцу нет дела до ведунских тварей. Для него они все на одно лицо. Вседержитель лишь терпит их, посланных для испытания твёрдости и праведности Его детей. Значит — надо вновь идти… к Творителю Дромоку. Просить. Невесть как, но просить. Отчего-то Буян не сомневался, что Дромока едва ли тронет смерть какой-то там ламии. Для Творителя все они были не более чем “копиями”, созданными для определённой цели. Захочет ли он лечить Ольтею? Ведь заставить его нельзя. Никакими силами…
Что будет с ним самим, перебившим немало созданий того же самого Творителя, Буян даже и не подумал.
Сказано — сделано. Завернул бесчувственную ламию в кособрюхову шкуру, легко, точно перышко, закинул на плечо, подпёр дверь “шалаша” колом и пустился в дорогу.
Он рассчитывал добраться до Змеиного Холма самое большее за три полных дня пути.
К полному удивлению Фатимы, Лиззи медленно, но верно выкарабкивалась. Куда-то бесследно исчез зелёный призрачный гной, заполнявший жилы вместо простой, здоровой крови, щёки приобрели обычный цвет, девчушка пришла в себя.
И оказалось, что она ничего, ну просто ничегошеньки не помнит. Как Фатима ни билась, ни расспросы, ни даже заклятия так ничего и не дали. Похоже, чья-то сила полностью стёрла у Лиззи все воспоминания. Надежды Вождь-Ворожеи вызнать хоть что-нибудь о загадочных злых волшебниках так и остались надеждами.
Тем временем клан продолжал ретиво прочёсывать окрестные леса. Точнее, ретивость он проявлял лишь в её, Фатимы, сообщениях Учителю; сама же Вождь-Ворожея понимала, что несколько кривит душой. Старалась лишь примерно четвёртая часть, в основном девчонки постарше; остальные же лишь, как говорится, отбывали наряд.