– Можешь позвать ко мне К'Халима?
– Чего это я? – недовольно спросил Ярви. – Ты видел, что там, на улице творится?
Эдуард пристально посмотрел на него – и едва ли не впервые взгляд этот подействовал на разбойника.
– Ладно, – нехотя согласился Ярви, вновь натягивая плащ, – но, если он снова полезет в драку, я его прикончу. Так и знай.
Эдуарду хотелось обсудить с К’Халимом предстоящее событие. Теперь, когда О'Кейл был побеждён, кочевник стал новым наибом племени. Хотя у пустынников и не было обычая наследования титула, никто не посмел оспорить желание сына О’Кейла возглавить их. Он уже давно заслужил их уважение, как сильный и мудрый воин.
Вряд ли К'Халим хотел этого изначально. Он не производил впечатления человека, стремящегося к власти. Просто никого более достойного, чем он, в племени не нашлось.
Бормоча под нос страшные ругательства, Ярви вновь исчез в клубах встревоженного песка. При этом ветер чуть не опрокинул его на землю. Похоже, буря и не собиралась стихать.
– Проклятье! – выпалил Эдуард и поднялся, направившись к выходу.
Откинув в сторону полог шатра, он сразу почувствовал, как сотни песчинок ударили в не защищённую одеждой кожу. Ярви не соврал. Занесённая песком почти по пояс, Гайде действительно сидела здесь. Недвижимая, как статуя.
– Войди! – произнёс Эдуард, стараясь перекричать бурю, но девушка не шелохнулась.
Глядя прямо перед собой, Гайде даже не повернула к нему головы. На мгновение Эдуарду показалось, что она умерла или, по крайней мере, лишилась чувств.
– Гайде! – вновь позвал он, и на этот раз она вздрогнула, услышав собственное имя.
К Эдуарду обратились большие тёмные глаза, блестящие между складками платка, защищающего голову девушки от жалящей бури. Она словно очнулась от какого-то забытья, как будто дух её был призван оттуда звуком его голоса.
– Войди же, – устало повторил Эдуард, щурясь от песка, летящего в лицо.
Осознав, что от неё требуется, девушка проворно юркнула в шатёр, и Эдуард закрыл за ней плотную ткань, отделяющую неистовство пустыни от уюта походного жилища.
– Что будет угодно господину? – спросила она с готовностью, усевшись на циновку посреди шатра.
Пока Эдуард возился на входе, Гайде сняла с головы платок, и теперь её чарующее, смуглое лицо вновь предстало перед ним во всей красе. Оно притягивало взгляд юноши, как притягивает вода зверей на водопое. Второй раз в жизни он посмотрел в её глаза и снова почувствовал это странное тепло, разливающееся в груди. Ощущал, как кровь приливает к голове, как удары сердца гулко отдаются в ушах, а лицо предательски краснеет. Самим своим видом, своим присутствием она околдовывала его.
Эдуарду тут же вспомнилась страшная темнота каторжных тоннелей. Она возникла в памяти, потому что перед ним было нечто противоположное. Существо из света.
– Я не твой господин, – сказал он, чтобы хоть что-то сказать, – не зови меня так. Ты свободный человек, и я не твой сюзерен.
Эдуард тут же вспомнил, что говорил ему К’Халим. Гайде предложила свою жизнь в обмен на жизнь отца. О’Кейл не был убит, а значит, жизнь девушки отныне принадлежала Эдуарду. Таков был закон пустыни.
Разумеется, он пытался объяснить, что пощадил О'Кейла потому, что не хотел убивать его с самого начала, но обычаи пустынников были строги и непреклонны. Особенно когда дело касалось вопросов чести, жизни и смерти.
– Отчего господин смотрит на меня так? – Она потупила взор. – Быть может, он желает того, чего не смеет произнести?
Эдуард как об угли обжёгся.
– Нет, нет, конечно нет, – скороговоркой выпалил он, отвернувшись в сторону. – Я просто хотел сказать, что тебе незачем быть здесь, Я пощадил О’Кейла… твоего отца по своей воле. Ты ни в чём не обязана передо мной.
– Ты гонишь меня, господин? – вновь спросила она, и в голосе её как будто бы звучала печаль и разочарование.
– Нет. Да. Не знаю… Не называй меня так. Зови Эдуард или мухтади, как твой брат.
Эдуард был близок к панике. Его мысли путались и спотыкались, а ладони потели. Он мог выйти на смертельный поединок против опытного воина, даже против троих, но понятия не имел, о чём ему говорить с этой девушкой. Особенно после всего, что он сделал. Она должна ненавидеть его, должна презирать его. Но отчего он не чувствует этого в её шёлковом голосе?