На кухне мы нашли разную еду. Сразу было понятно, что мама запаслась провизией специально для нас. Холодильник был забит продуктами, которые не представляют интереса для женщины, страдающей отсутствием аппетита. Мы поели паштета и сыра, сварили кофе и сели за стол. Внизу лежала тихая, пустынная, безмолвная авеню Рапп.
– Ну и что ты думаешь? – спросил у меня Джо.
– Думаю, что она умирает, – ответил я. – В конце концов, именно поэтому мы сюда прилетели.
– Мы сможем заставить ее лечиться?
– Слишком поздно. Это будет напрасная трата времени. Кроме того, мы не можем заставить ее что-то делать. Когда-нибудь кому-нибудь удавалось заставить ее делать то, чего она не хотела?
– А почему она не хочет?
– Не знаю.
Он только посмотрел на меня.
– Она фаталистка, – попробовал объяснить я.
– Ей всего шестьдесят лет.
Я кивнул. Матери было тридцать лет, когда я родился, и сорок восемь, когда я перестал жить с родителями. Я совсем не заметил, как она состарилась. В сорок восемь она выглядела моложе, чем я в свои двадцать восемь. Я видел ее полтора года назад – заехал в Париж на два дня по дороге из Германии на Ближний Восток. Она была в полном порядке. И великолепно выглядела. Прошло два года со смерти отца, и, как и у большинства людей, этот двухлетний этап стал поворотным. Она показалась мне человеком, у которого впереди еще много лет жизни.
– Почему она нам не сказала? – спросил Джо.
– Я не знаю.
– Плохо, что не сказала.
– Так уж вышло, – проговорил я.
Джо кивнул.
К нашему приезду мать приготовила гостевую комнату: застелила постели свежим бельем, повесила чистые полотенца и даже поставила на прикроватные тумбочки цветы в китайских фарфоровых вазах. Это была маленькая комната, почти полностью заполненная двумя двуспальными кроватями, и здесь приятно пахло. Я представил себе, как она в своем ходунке сражается с пуховыми одеялами, загибает углы, расправляет складки.
Мы с Джо не разговаривали. Я повесил свою форму в шкаф и помылся в ванной комнате. Мысленно поставил будильник на семь часов утра, забрался в постель и лежал целый час, глядя в потолок. Потом я уснул.
Я проснулся ровно в семь. Джо уже встал. Может быть, он вовсе не спал или привык к более упорядоченной жизни, чем я. Или разница во времени мешала ему больше. Я принял душ, достал из вещмешка рабочие брюки и футболку и надел их. Джо я нашел на кухне, он варил кофе.
– Мама еще спит, – сказал он. – Лекарства, наверное.
– Я схожу за завтраком, – предложил я.
Надев пальто, я прошел квартал до магазинчика на улице Сен-Доминик. Там я купил круассаны и молоко с шоколадом и принес их домой в вощеном пакете. Мама все еще была у себя в комнате, когда я вернулся.
– Она совершает самоубийство, – сказал Джо. – Мы не можем ей это позволить.
Я промолчал.
– Что? – спросил он. – Если бы она взяла пистолет и приставила его к голове, ты бы ей не помешал?
Я пожал плечами.
– Она уже приставила пистолет к голове. И нажала на курок год назад. Мы с тобой опоздали. Она об этом позаботилась.
– Почему?
– Придется подождать, пока она сама нам не расскажет.
И она рассказала. Разговор начался за завтраком и продолжался почти весь день, то возникая, то затухая. Мать спустилась из своей комнаты, после того как приняла душ и тщательно оделась. Выглядела она неплохо, насколько может выглядеть человек, умирающий от рака, со сломанной ногой и алюминиевым ходунком. Она сварила свежий кофе, выложила принесенные мной круассаны на фарфоровую тарелку и поставила их на празднично накрытый стол. То, как она взяла все в свои руки, вернуло нас назад, в детство. Мы с Джо снова превратились в тощих мальчишек, а она была полноправной хозяйкой своего дома. Женам и матерям военных приходится несладко. Некоторым удается справиться с трудностями, другим – нет. Ей удавалось всегда. Каждое место, где мы жили, становилось нашим домом. Она делала все, чтобы это было так.
– Я родилась в трехстах метрах отсюда, – сказала она. – На авеню Боске. Из своего окна я видела Дом Инвалидов и Военную школу. Когда немцы пришли в Париж, мне было десять. Тогда мне казалось, что наступил конец света. Мне исполнилось четырнадцать, когда они ушли. И я думала, что это начало новой жизни.
Мы с Джо молчали.
– С тех пор каждый день был чем-то вроде награды, – продолжала она. – Я встретила вашего отца, у меня родились вы, мальчики, я путешествовала по всему свету. Вряд ли есть страна, в которой бы я не побывала. Я француженка. Вы американцы. Это разные народы. Если американка заболевает, ее охватывает возмущение. «Как такое могло произойти со мной?» – думает она. И старается немедленно все исправить. Но французы знают, что сначала ты живешь, а потом умираешь. В этом нет ничего возмутительного. Так устроен мир, и так было с самого начала времен. Разве вы не понимаете, что так должно быть? Если бы люди не умирали, нам пришлось бы жить на очень густонаселенной планете.