Вместе с толпой остальных рабов, галлов, греков и иберийцев, пленники пошли прочь из города и вышли на пыльную дорогу, ведущую в Капую. От Неаполя до столицы Кампании было двадцать миль, один день пути, но ближе к вечеру Солин прервал переход, остановившись на ночлег в придорожном трактире. Пленники уныло глядели, как римлянин и охранники уселись, ужиная жареной свининой со свежеиспеченным хлебом и запивая еду вином. Рабам досталась лишь бадья воды из колодца на всех, по полдюжины глотков на каждого. Через некоторое время слуга принес им несколько черствых буханок хлеба и поднос с сырными корками. Пусть это были и объедки, но они показались божественно вкусными, и пленники воспряли духом. Суниатон с горечью сказал Ганнону, что все это лишь затем, чтобы они дошли до Капуи, а не умерли от истощения по дороге. Лучше сейчас отдать пару медных монет за еду, чем потом потерять много больше при продаже.
Ганнон промолчал. Вскоре Суниатон оставил попытки подбодрить его, и они продолжили сидеть в молчании. Отчаявшиеся, чужие друг другу, рабы не разговаривали. Стемнело, и они улеглись вповалку, глядя на сверкающие в небе звезды. Вид ночного неба напомнил Ганнону о Карфагене, доме, которого он уже больше никогда не увидит. Чувства взяли вверх, и он тихо заплакал в темноте, уткнувшись в руку.
Нынешние страдания — ничто по сравнению с будущими ударами судьбы.
Утром у Квинта случилось первое в жизни похмелье. Во время праздничного ужина Фабриций щедро угощал его вином. Хотя Квинту и до этого удавалось тайком хлебнуть глоток-другой из амфор на кухне, сейчас ему впервые в жизни разрешили пить как взрослому. Он не знал меры, но мать не стала ему перечить. Аврелия ловила каждое его слово, Элира, принося еду, каждый раз одаривала его страстными взглядами, а отец не переставая хвалил его, и Квинт почувствовал себя героем. Агесандр тоже не скупился на похвалу. Когда ужин окончился, он принес к столу снятую с медведя шкуру. Смущенный внезапным почетом, Квинт быстро потерял счет бокалам. Вино по традиции было разведено водой, и он не сразу почувствовал опьянение. К тому времени, когда тарелки опустели, Квинт едва понимал, насколько заплетается у него язык. Тут уже Атия быстро забрала у него стакан, а вскоре Фабриций помог ему добраться до постели. Когда через некоторое время к нему под одеяло забралась обнаженная Элира, Квинт уже почти уснул и даже не заметил, когда она его покинула.
Теперь, когда утреннее солнце набросилось на полную пульсирующей болью голову, Квинт чувствовал себя куском металла на наковальне кузнеца. Отец разбудил его чуть больше часа назад, и вскоре они уже покинули ферму. Квинта подташнивало, и он отказался от завтрака, который принесла ему, сочувственно глядя на него, Аврелия. По совету ухмыляющегося Агесандра, он лишь выпил несколько чашек воды и взял с собой в дорогу целый бурдюк. Но во рту все еще был скверный привкус, и от каждого движения лошади он чувствовал позывы к рвоте. По дороге его стошнило четыре раза. Свалиться с покрывавшего спину лошади чепрака юноше не давали только крепко сведенные колени и мертвая хватка за поводья. К счастью, лошадь у него была спокойного нрава. Оглядывая неровную дорогу, уходящую вдаль, Квинт тихо выругался. До Капуи еще далеко.
Они двигались плотной группой. Впереди, на сером жеребце, ехал отец в самой красивой из своих туник. На перевязи у него висел меч — на случай, если в пути они встретят разбойников. Квинт плелся следом, тоже при оружии. Позади него к чепраку была приторочена туго свернутая шкура медведя. Ее еще следовало просушить, но Квинту очень хотелось показать свой первый охотничий трофей Гаю. Следом, в носилках, ехали мать и сестра, их несли шестеро рабов. Аврелия предпочла бы ехать верхом, но присутствие Атии исключало такую возможность. Несмотря на то что женщины обычно не ездили верхом, Квинт уже несколько лет назад внял просьбам сестры, оказавшейся прирожденной наездницей. Однажды отец застал их за этим занятием и пришел в восторг. Обрадованный дарованием дочери, Фабриций решил простить ей непослушание, но не стал рассказывать об увиденном Атии. Та ни за что не смирилась бы с таким поведением дочери. Зная это, Аврелия не стала протестовать против путешествия в носилках.
Замыкал колонну Агесандр верхом на крепком муле; его ноги едва не волочились по земле. Он должен был найти замену погибшему галлу на рынке рабов. За плечом у него был окованный железом посох, а за поясом был заткнут бич, символ его должности. Сицилиец оставил исполнять обязанности надзирателя вечно ухмыляющегося раба-иберийца, недалекого, но крепко сложенного. Позади Агесандра плелись два отборных барана, жалобно блея, когда тот дергал их за веревки, обвязанные вокруг их шей.