Старик замолчал, и видно было, что ему тяжело переживать картины ужаса и разорения, нарушившие так внезапно его душевный мир и разбившие его счастье. Но когда я спросил, каким же образом «произошёл» он «вторично к жизни», он широко и радостно улыбнулся и так заключил свой рассказ:
– А весьма замечательно. Было это уже лет семь-восемь тому назад. Дожился я до того, что ночевал и дневал в Царском саду, голый и босый; последний человек, одним словом, сделался. Вот только на Успение был храм в Лавре. Стала укорять меня совесть, что за пьянством Бога забыл, и пошёл я помолиться святым. Иду и всё Бога прошу помочь мне и снизойти к моим прегрешениям. Народу было в церкви много, я на паперти стал с нищими. Подала мне какая-то барыня копейку, а я ту копейку сейчас в кружку. Помолился и за себя, и за грешную душу Параскевии покойной, и так мне сладко и приятно стало, что и сказать не могу. Погода была хорошая, тёплая. После служения зовут меня босяки в кабак, а я говорю: «Нет, – говорю, – братцы, сегодня в кабак шабаш». Хожу и размышляю всё этакое душеспасительное и, пообедавши в Лавре, отправился на ту улицу взглянуть, где я жил хозяином и с Параскевией год в безмятежном счастье провёл. Вечерело. Гляжу, аж нет уже простого домика, а на место его построен дом каменный, о двух этажах. В нижнем этаже окна настежь, и на фортепьянах барышни играют. Окошки низенькие, так что мне всё видно. Лампа горит. Когда я смотрю, а на самом последнем подоконнике пачка ассигнаций лежит. Ну, скажите, ну, точно для меня положено! Я вижу, что никого нет, а пачка здоровенная, подошёл и, натурально, взял. Что бы вы думали? Пересчитал я – сто тридцать два рубля! С этих самых денег, барин, я и пошёл опять ездить.