– Сэр? – раздался за спиной голос с немецким акцентом. – Сэр?
Он обернулся: солдат предлагал ему чашку чая. Немцы переняли у британцев привычку пить чай и, подобно им, таскали в карманах листья для заварки: один хороший ливень мог уничтожить недельный запас.
– А ты?
– У меня есть еще, сэр.
– Спасибо.
Шарп принял чашку, спрятал ее между затянутых в перчатки ладоней и поглядел вслед немцу, возвращающемуся к флагу. Тонкая ткань уже покрылась капельками влаги, сквозь нее просвечивало солнце. Символ – но за него стоит сражаться.
Туман все еще мягко колыхался ниже перевала, накатывая волнами, как море. Шарп потягивал горячий чай и радовался, что остался один. Он хотел полюбоваться величавой красотой восхода, увидеть, как солнце зальет своим светом Португалию, расстилающуюся под безбрежным небом, в котором еще разбросаны остатки ночных облаков. На севере собирались другие облака, темные тучи, но этот день еще будет погожим.
Он услышал шаги на крыше, но не повернулся, потому что не хотел расставаться со своим одиночеством. Переведя взгляд направо, в сторону, демонстративно противоположную той, откуда приближались шаги, он стал наблюдать за отрядом, спускающимся по крутой тропе среди кустов терновника. На их винтовках болтались связки ранцев.
– Ричард?
Он повернулся и неохотно поднялся на ноги.
– Жозефина.
Она улыбнулась ему, немного нервно, тут же спрятав лицо в серебристую меховую оторочку темно-зеленой накидки.
– Можно к тебе присоединиться?
– Пожалуйста. Не мерзнешь?
– Немного, – она снова улыбнулась ему. – Счастливого Рождества, Ричард.
– И тебе того же, – он знал, что все стрелки на огромной широкой крыше сейчас смотрят на них. – Почему бы нам не присесть?
Они уселись в паре футов друг от друга, Жозефина завернулась в свою тяжелую, подбитую мехом накидку.
– Это чай?
– Да.
– Можно попробовать?
– И выжить, ты имеешь в виду?
– Я-то выживу, – она выпростала из-под накидки руку, взяла у него оловянную кружку и, отхлебнув, скорчила гримасу. – Я думала, ты вернешься ночью.
Он рассмеялся:
– Я был занят, – когда все кончилось, он зашел к заложницам, но тех уже обихаживали три лейтенанта. Шарп там не задержался, лишь выслушал заверения, что им не причинили вреда, и уверил в ответ, что вернет их мужьям в целости и сохранности. Любопытство заставило их поинтересоваться судьбой человека, который удерживал их заложницами, и Шарп записал несколько имен тех, кто был добр к женщинам, пообещав, что попытается спасти их от позорной казни.
Он улыбнулся Жозефине и забрал свой чай.
– А что, меня ждали?
– Ричард! – она расхохоталась. Нервозность улетучилась: в голосе Шарпа она прочла, что он ни капли не сердится. – Ты помнишь, как мы встретились?
– Твоя лошадь потеряла подкову.
– А ты был ворчлив и раздражен, – она снова протянула руку за чаем. – И очень серьезен, Ричард.
– Уверен, я и сейчас такой.
Она скорчила гримасу, подула на чай и сделала маленький глоток.
– Я помню, как предсказала тебе, что ты будешь полковником, а солдаты будут тебя ненавидеть. Это начинает сбываться.
– Они меня ненавидят?
– Лейтенанты тебя боятся. Кроме мистера Прайса, но тот знает тебя лучше.
– И, вне всякого сомнения, хотел бы узнать получше и тебя?
Она довольно улыбнулась:
– Он попытался. Но он совсем еще щенок. А кто тот ужасный одноглазый капитан?
– Английский лорд, ужасно богатый и страшно родовитый.
– Серьезно? – в ее голосе проскользнула заинтересованность, она взглянула на него, но тут же поняла, что ее разыгрывают, и рассмеялась.
– А ты, значит, леди Фартингдейл.
Она пожала плечами под накидкой, как будто признавая странность этого мира, глотнула еще чаю и вернула кружку Шарпу.
– Он обо мне волновался?
– Еще как.
– Правда?
– Правда.
Она заинтересованно посмотрела на него:
– Он правда очень волновался?
– Он правда очень волновался.
Она довольно усмехнулась:
– Как мило.
– Думал, тебя здесь ежедневно насиловали.
– О, ни разу! Этот странный «полковник» Хэйксвилл позаботился об этом.
– Правда?
Она кивнула:
– Я сказала ему, что приехала сюда помолиться за здоровье моей матери, и это почти правда, – она усмехнулась. – Не совсем, но для Хэйксвилла это сработало. С тех пор он не мог меня тронуть, хотя частенько приходил и говорил со мной о своей матери. О, эти бесконечные монологи! Приходилось говорить ему, что матери – самые замечательные существа на свете, и как счастлива его мать иметь такого сына, как он. Не мог наслушаться!