Холод пробирал до костей. Иногда Патрик впадал в полусон, просыпаясь, слышал голоса и прикидывал, сколько в оссуарии французов.
Пушки подали голос, и Харпер осторожно взвёл семистволку.
Побрякивающие во время канонады старые кости не интересовали французов. Четыре солдата пялились в дыру, гадая, куда попадёт картечь.
Харпер примерился и, кряхтя, встал. Кости и стол оказались тяжелее, чем он думал. Юный новобранец оглянулся первым и с ужасом увидел, что мёртвые восстают! Другие караульщики повернулись на вопль юнца, заглушённый потусторонним рёвом, как вдруг из груды останков что-то ослепительно полыхнуло. Двое умерли мгновенно, третьему пуля разорвала грудь. Только на зажмурившемся новобранце не было ни царапины.
Под хруст лопающихся костяков Харпер выкарабкался к пушке.
– Не дёргайся, парень!
Новобранец открыл глаза и успел заметить летящий на него приклад. Сознание помутилось.
Придержав обмякшего парнишку, ирландец проверил остальных. Ни один из них не представлял угрозы, и Харпер занялся коридором.
Тихо. Ни тревожных воплей, ни шагов. Вполголоса извинившись перед усопшими, сержант налёг на стену костей и понатужился. Слежавшиеся останки поддавались плохо, но, в конце концов, закачались и ссыпались в проход. Ступая по трескающимся костям, Харпер подгрёб их так, чтобы баррикада превышала его рост и тогда в глубине прохода раздались приглушённые голоса.
Харпер вернулся к пушке. Около умирающего он подобрал трубку, раздул тлеющие угли и поспешил к своему убежищу.
Там со стены свисала косичка скрученных запальных шнуров, уходящая вверх, под пол восточной части монастыря, где покоились бочонки с порохом. Три долгих часа понадобились ирландцу, чтобы упрятать их туда.
Гомон в конце коридора утихомирил кто-то властный, очевидно, офицер. Заданного им вопроса Харпер не понял, но, на всякий случай, ответил: «Уи!»
Пауза.
– Qui vive?
– А?
Ирландец поднёс к фитилям трубку. Огонёк побежал по связке, плюясь дымом и искрами. До взрыва минута.
Судя по треску, французы пытались освободить проход. Харпер повесил семистволку на плечо и подобрал мушкет раненого. Горемыка глядел на врага с немым укором, на губах лопались кровавые пузыри. Харпер ничего не мог сделать для него. Парень умрёт.
– Прости, приятель.
Прицелившись в потолок коридора над костями, сержант нажал курок:
– Ирландский гостинчик!
Пуля, взвизгнув, отрикошетировала от каменного свода, превратив в труху череп рядом с ногой лейтенанта.
– Ладно, сынок. Нам пора.
Харпер сгрёб новобранца в охапку и, бросив взгляд на дымящийся фитиль, полез в пролом.
– Первое отделение, пли! – скомандовал Шарп.
Дюжина стрелков, предупреждённых насчёт дыры в стене, из которой вывалился Харпер, дали залп по монастырю.
Ирландец тяжело бежал по снегу. Удалившись от обители на безопасное, по его разумению, расстояние, он положил новобранца на снег. Французы палили сержанту вслед из пролома, поднимая белые фонтанчики вокруг.
– Огонь!
Остальные стрелки тронули спусковые скобы, и пространство над монастырём наполнилось жужжаньем пуль.
– Tirez! Tirez!
Французы срывали лохмотья, повязанные на замки. Развалины обители расцветились вспышками.
– Поднажми, Патрик! – что есть лёгких заорал Шарп.
Харпер споткнулся и покатился по склону. Неужели попали чёртовы лягушатники? Едва эта страшная догадка пронеслась в голове Шарпа, ирландец встал, отряхнулся и припустил к замку.
Смутный гул был похож на далёкие раскаты грома летней ночью.
Средневековые зодчие не выбирали место для строительства монастыря. Это сделала Дева. Каменщикам пришлось основательно напрячь смекалку. Вершина гранитной глыбы с Её отпечатком должна была стать центром святилища, и строители окружили валун каменной платформой на подпорках, пространство под которой, расширяясь, к западу переходило в цокольный этаж: кельи, холл, кухню. На востоке же подпол был слишком тесен для обитания, зато туда отлично поместились восемь пороховых бочонков, так и не доехавших до Сьюдад-Родриго.
Сила взрыва большей частью ушла в стороны, но и того, что осталось, хватило подбросить тяжеленные гаубицы вверх, как пушинки, к крайнему изумлению канониров. Пол разверзся, выпуская на волю пламя.
Долина содрогнулась. На доли секунды в монастыре будто солнце взошло. Затем стали рваться запасы пороха французских орудий, и юго-восточный угол обители утонул в дыму и вспышках.
Харпер, тяжело дыша, любовался творением рук своих. Лейтенант Прайс взбежал к Шарпу на башню и обвиняющее возопил:
– Вы знали!!! Почему же нам не сказали?!
Шарп улыбался:
– Кого-то из вас могли взять в плен и держать в монастыре. Смог бы он промолчать? Я – нет.
Прайс поразмыслил:
– Вы могли просветить нас, когда мы добрались до замка.
– Решил сделать сюрпризом.
– Сюрпри-изом… – обиженно протянул лейтенант, – А я, дурак, волновался.
– Извини, Гарри.
В обители бушевало пламя. Огонь пожирал растрощенные лафеты пушек. Немногие выжившие, обожжённые и покрытые копотью, бежали прочь.
Вступив во двор замка, Патрик Харпер громогласно потребовал накормить героя завтраком. Стрелки и фузилёры бурно радовались взрыву – первой победе нового дня.
Лучи восходящего светила, пробившись сквозь пыль и дым, коснулись полированного куска гранита с углублением посередине. Впервые за много веков.
Наступило воскресенье, 27 декабря 1812 года.
Глава 27
В обители сгинули не все французские пушки. Ожесточённые канониры, мстя за смерть товарищей, работали молча, остервенело и споро. Перемирия на этот раз французы не просили. Монастырь пылал, и в развалинах детонировали картечные заряды. Французы потеряли больше сотни людей, в том числе полковника-артиллериста. Генерал рвал и метал. Вместо переговоров он приказал канонирам открыть огонь. Упрашивать их не пришлось.
Два французских орудия били по холму. Сбиваемые осколками ветки падали на стрелков, сжавшихся в щелях, вырытых на месте кроличьих нор. Зверьки знали, где рыть.
Капитан Фредериксон бесновался:
– Жарьте, жарьте, придурки! Вам нечем нас удивить! Мы готовы!
Фредериксон ждал французов с нетерпением жениха, предвкушающего первую брачную ночь. С северного склона (самого соблазнительного для атакующих) на лягушатников покатятся бочки с порохом с зашитыми от снега в кожу фитилями, полетят гранаты из арсенала перебитых испанских пушкарей.
– Идите сюда, недоноски!
Стрелки ухмылялись, слыша, как надрывается Красавчик Вильям. Фузилёров капитан отвёл на дальний склон, оберегая от картечи до подхода вражеской пехоты.
В замке картечь снесла крышу старой конюшни. Загорелись стропила, от них занялись пустые повозки Джилиленда. Единственное орудие англичан сбросило разрывом на вымостку двора. Картечная граната пробила стену твердыни и взорвалась, убив шесть лошадей. Двадцатифунтовики били поочерёдно то картечью, то ядрами. Один из шаров сбил расшатанный камень. Падая, тот раздавил ноги стрелку.
Снег перед замком был испятнан чёрными звёздами недолётов. На площадку надвратного укрепления залетела граната. Ветеран в зелёной куртке остановил её кружение прикладом и молниеносным ударом вышиб дымящийся фитиль. Ухмыльнувшись онемевшим от страха товарищам, буркнул:
– Просто. Если знаешь как.
Наверху донжона Шарп, перекрикивая канонаду, проорал капитану Джилиленду:
– Вы помните, что делать?
– Да!
Джилиленд помнил, хотя ему не нравилось применять ракеты таким манером.
– Когда, сэр?
– Бог весть.
Обстрел сидел у англичан в печёнках, собственная беспомощность выводила из себя. Хотелось боя, открытого и честного.
Фредериксон называл французов бабами, обмочившимися при виде жалкого бугорка с колючками. Тут завопил стрелок, которому осколок пробил плечо, и капитан переключил свою ярость на него.