Шарп его не слышал, впившись глазами в распростёртую на снегу фигурку рядом со смирно стоящим конём.
– Шарп?
Но стрелок уже бежал туда со всех ног.
Чёрные, как смоль, волосы разметались по снегу, совершенно так, как некогда рассыпались они по подушке для Шарпа. Кровь на шее была похожа на порванную нитку рубинов. Глаза невидяще установились в небо.
Он опустился на колени, онемев от горя. В глотке застрял ком. Зрение застилали слёзы. Шарп поднял худенькое тело на руки, её голова запрокинулась назад, и капля крови крупным рубином скатилась к подбородку. Шарп подхватил затылок ладонью, чувствуя снег на её волосах, прижался лицом к её щеке и зарыдал, потому что Тереза была мертва.
Тепло уходило из неё, и Шарп крепко прижал жену к себе, будто надеясь заставить жизнь вернуться в её тело.
У него не было изображения Терезы. Никакие краски не властны передать бурлившую и клокотавшую в ней жизнь. Жёсткая и безжалостная мстительница, она по-детски верила в любовь. Она всю себя подарила Шарпу и, в отличие от него, никогда не сомневалась в мудрости своего поступка. Она любила Шарпа. Она умерла.
Он выл, как раненый зверь, не видя ничего вокруг. Война свела их, война разлучала, и вот разлучила навек.
– Шарп. – Нэн положил ему руку на плечо, увидел лицо убитой и отшатнулся:
– Боже!
Патрик Харпер присел рядом с другом:
– Сэр, у испанцев есть священник.
Он повторил это несколько раз. Шарп вперил в ирландца непонимающий взгляд.
– Священник, сэр. Так положено, сэр. Слёзы текли по щекам Харпера. Он вытянул кисть и бережно закрыл Терезе очи.
– Мы пошлём её в рай, сэр. Там её место. Пусть падре делает своё дело.
Ирландец говорил мягко, как с ребёнком, и Шарп уступил.
Он положил жену на снег и, пока Харпер звал священника, не сводил с Терезы взора, питаемый безумной надеждой, что она вот-вот откроет глаза и улыбнётся ему. Но она не двигалась. Тереза умерла.
Накидка на ней распахнулась до талии. Поправляя, Шарп нащупал что-то твёрдое за кушаком, служившим Терезе поясом. Свёрток. Шарп размотал ткань, и ярость затмила его разум. Деревянный стрелок, подарок для Антонии. Шарп разломал куклу на куски и отшвырнул их прочь. Его дочери не нужны такие подарки!
Святой отбубнил латынь, причастил усопшую и перекрестил.
– Шарп? – Нэн участливо коснулся его локтя и указал на восток.
К ним неторопливо ехал Дюбретон. За жеребцом полковника шагал Больше?, волоча Хейксвелла. Желтомордый поминутно запахивал незастёгнутую шинель, даже не помышляя вырваться из железной хватки француза. Дюбретон отдал честь Нэну, обменялся с ним любезностями и повернулся к Шарпу:
– Майор Шарп?
– Сэр?
– Он это сделал. Мы видели. Передаю его вам.
– Он сделал?
– Да.
Больше? толкнул Хейксвелла к Шарпу. На передёргиваемой судорогами жёлтой физиономии был написан животный ужас. Шарп поискал и не нашёл в себе ненависти к этой мерзкой твари, столько лет отравлявшей ему жизнь. Ненависть выгорела с другими чувствами, и пустоту заполнила скорбь, безбрежная всепоглощающая скорбь. Палаш валялся в десятке метров, брошенный во время бега, когда Тереза ещё не умерла для Шарпа. Но теперь она умерла. Его жена. Мать его дочери. И Шарп не желал поганить место смерти Терезы кровью желтомордой гадины.
– Сержант Харпер, позаботьтесь, чтобы рядовой Хейксвелл дотянул до встречи с расстрельной командой.
– Есть, сэр.
Ветерок наметал снег к подошвам Терезы. Проклятая долина. Проклятый перевал.
Дюбретон заговорил снова:
– Майор?
– Да, сэр?
– Всё.
– Всё?
– Мы уходим. Вы победили, майор. Вы победили.
Победа. Победа ценой жизни Терезы. Победа, оставившая его дитя без матери. Победа, разрывающая его сердце больнее картечи.
Майор Дюко из деревни наблюдал через подзорную трубу, как Шарп поднял тело жены и понёс к замку. Здоровенный сержант подобрал из сугроба палаш, и Дюко опустил оптику. Майор поклялся отомстить Шарпу, но месть (в этом Дюко был согласен с испанской пословицей) – блюдо, которое подают холодным. Час Дюко пробьёт.
Снег засыпал обломки куклы.
Рождество кончилось.
Эпилог
Шарп находился в той комнате, где всё началось в прошлом году. В прошлом году. Звучит странно. Однако, из песни слова не выкинешь, шёл десятый день нового 1813 года, с момента гибели Терезы миновало две недели. Близилась весна и новая компания.
Огонь пылал в камине, около которого Шарп с таким восторгом встретил весть о своём повышении. Сейчас от былого энтузиазма не было и следа.
Веллингтон покосился на Хогана. Ирландец демонстративно рассматривал потолок, и Веллингтон с натужной небрежностью сказал:
– Я вынужден оставить этих чёртовых ракетчиков, Шарп. Из-за вас.
– Да, мой лорд. – покорно ответил Шарп. Из-за кого же ещё. После успешного дебюта под Адрадосом было бы трудновато отправить Джилиленда обратно в Англию, – Простите, мой лорд.
– С другой стороны, вам-то они сослужили хорошую службу. – Пэр одарил стрелка одной из столь редких у него улыбок, – Не много ли вы на себя взяли, Шарп? Командовать целым батальоном!
Шарп кивнул:
– Сэра Огастеса тоже возмущало, что я много на себя беру.
Веллингтон помолчал:
– Правильно сделали. А что же сам сэр Огастес? Струсил?
Голос его был жёстким. Шарп заколебался, но Пэр не любил вранья, особенно вранья из вежливости.
– Да, сэр.
– Ну, и каково командовать батальоном? Понравилось?
– Временами, сэр.
Командующий встал перед камином, подняв полы плаща. Сапоги его густо покрывала грязь.
– Слава достаётся нелегко, а?
– Пожалуй, сэр.
– Мало кто это понимает. Люди считают, что быть командующим – одно удовольствие: знай себе – раздавай приказы да купайся в лучах славы, а ведь командование – это ответственность и тяжкий труд. Очень тяжкий, мерзкий порой. Как уборщик на бойне. Да, гадко. Да, противно. Но кто-то это делать должен!
Веллингтон вдруг спохватился, как будто сболтнул лишнее, и замолчал.
– Да, мой лорд.
Веллингтон махнул рукой на дверь:
– Вас вызовут, майор Шарп. Надо подыскать вам занятие. Майор, сражающийся в моих битвах, обязан быть занятым.
Шарп двинулся к выходу. Хоган следом. Пэр остановил их:
– Шарп?
– Да, мой лорд?
Веллингтон был смущён. Он посмотрел на кресло, на Шарпа:
– Я не сильно потревожу вашу рану, если напомню, что всякая боль со временем стихает?
– Не сильно, мой лорд. Спасибо.
Майор Майкл Хоган, верный друг, какого можно найти только в армии, шагал по улицам Френады:
– Вы уверены, Ричард?
– Абсолютно.
Минуту они шли молча. Шарп замкнулся в себе после смерти Терезы, а Хоган знал, насколько разрушительна бывает подобная замкнутость.
– Я встречу вас после всего.
– После всего?
– Да. – отрезал Хоган.
Вечером он собирался напоить Шарпа вусмерть, устроив ирландские поминки, пусть и несколько запоздалые. Вместе с Харпером они уговорили Шарпа. Капитан стрелков, Фредериксон, тоже обещал придти. Одноглазый полукровка произвёл на ирландца хорошее впечатление. Майора позабавили стенания Красавчика Вильяма по поводу того, что французы так и не удосужились сразиться с ним. Читая же рапорт Шарпа, Хоган в полной мере оценил скромность Фредериксона. Прайс присмотрит за ротой, а Хоган сегодня напоит Шарпа до бессознательности, вдрызг. Пусть прорвётся, наконец, гнойник в душе стрелка. Пусть Шарп говорит о Терезе, вспоминает Терезу, и утром, когда он проснётся, у него будет дьявольски болеть голова, но больше не будет болеть сердце.
– Я встречу вас, Ричард.
Ирландец перескочил глубокую колею на перекрёстке:
– Кстати, вашего приятеля сэра Огастеса вежливо попросили отсюда. Он едет домой.
– Да, я слышал.
– А о том, что «леди Фартингдейл» вернулась к себе в Лиссабон?
– И об этом.
Он получил от Жозефины гневное письмо, полное упрёков к нему и жалости к себе. В конце португалка сообщала, что ни о какой дружбе между ними не может быть и речи. Шарп порвал послание и бросил клочки в огонь. От письма ему стало худо. Не из-за Жозефины, из-за того, что Тереза видела, как он флиртует с Жозефиной. Сколько же боли он принёс своей жене. Своей жене.