Вот и лупа, наконец-то. И мамина банка с кольдкремом. Там совсем чуть-чуть, может, мама не рассердится, если я туда ненадолго посажу мокрицу? А то с ладони она улепетнёт, едва разожмёшь руку. И так было непросто её изловить. На рассвете мокрицы прячутся в щели, поэтому засаду надо устраивать до восхода. А ещё они юркие и так шмыгают за кастрюли, что сложно ничего не уронить и не нашуметь. Мне надо быть тихой-тихой, а то родители проснутся, рассердятся и прогонят.
Ура, насекомое в банке. Тихонько отдёргиваю край шторы, чтобы впустить свет, и берусь наконец за лупу. Какое интересное существо, всё в щетинках, чешуйках, и столько глазок! Наклоняюсь пониже и вдруг сшибаю локтем книгу, лежащую на краю стола. Шлепок по полу. И, естественно, тут же возня на кровати — разбудила. Сейчас прогонят.
Невнятное бурчание, шорох отлетевшего одеяла:
— Ну куда ты опять… Ну куда она опять полезла?! — это мама, папе. Быстрые шаги, решительные мамины руки подхватывают меня под пояс, словно готовятся дать шлепка, а я стараюсь закрыть ладонями горло банки, где шуршит и возится, пачкаясь в душистом креме, пленное насекомое. — Шан, что там у тебя? Покажи сейчас же! Ша-ан?!
Из-под маминой руки замечаю, как сел на кровати и улыбается отец. Но не успеваю улыбнуться в ответ, как мама отнимает банку — и сразу же её роняет, испустив дикий визг.
— Господи, мокрица! Мокрица!.. Шан, немедленно вымой руки после этой гадости!!! Зачем ты сунула мокрицу в мой крем?
Объяснять, зачем, слишком долго и, как это называется длинным взрослым словом, не-раци-нально. Папа хохочет, пока я хмуро выхожу из взрослой спальни. По полу тянется жирный кремовый след — кто бы сомневался, что пленница сбежит, стоит на миг выпустить ситуацию из-под кон-тро-ля. Столько ловила, и всё напрасно, я даже толком не успела на неё посмотреть.
Оттираю руки с мылом, хотя не вижу в этом смысла. Она же чистая, мокрица. Это же не земляной клоп, который всякую заразу переносит. Да он и на вид противный, этот клоп, с кучей лапок на пузике и огромными жвалками, которыми прокусывает кожу животных. А мокрица такая миленькая…
За спиной грохает в приёмный ящик мусоросборника банка с остатками крема.
Ну и глупо. И не-раци-нально. Взрослые такие скучные, им совсем неинтересно, как и что вокруг устроено. Может, поэтому они и не могут победить злых дядек на войне?..
…— Чей ребёнок?— сильная рука поездного конвоира тащит меня за ухо по вагону. — Чей ребёнок оставлен без присмотра?
Мне очень больно, но я не сопротивляюсь, потому что по опыту знаю — не поможет и только ещё больше разозлит. В первый раз, что ли, меня ловят там, куда нельзя ходить?
Вижу дверь в наше купе и слышу сонный голос:
— Ну куда она опять… — едва накинувшая китель и приглаживающая новенькую стрижку мама выскакивает в коридор и тут же видит меня и охранника. — Шан! Ну куда ты опять полезла?!
— Ваш ребёнок? — рычит солдат.
— Да, тех-оп. Простите, тех-оп, — она хватает меня за руку и тут же видит машинное масло на пальцах и рукаве. Ох, что сейчас будет… — Где вы её нашли?!
— В машинном отделении, — рассерженно отвечает конвойный. — Дамочка, вам напомнить, как вообще-то положено поступать, если в машинном отделении поезда обнаружен посторонний?
Шмыгаю носом. Слёзы показывать не стану, хотя мне очень больно. Но сопли всё равно лезут.
— Я просто хотела понять, как поезд едет и как двигатель работает. Почему никому это неинтересно?
— Шан!!! — вид у мамы такой, словно она мне сейчас даст по шее или оторвёт второе ухо. Из дверного проёма доносится смех отца, прекрасно расслышавшего разговор.
— Следите за своей дочкой получше, дамочка, — солдат наконец отпускает моё ухо и, козырнув, уходит. Мама вталкивает меня в купе, с грохотом закрывает дверь, достаёт платок и принимается оттирать чёрные пятна от масла. Судя по всему, я и лоб успела перепачкать.
— Сиди здесь! И если ты ещё хоть раз… — старый знакомый нудёж. Даже не стараюсь сделать вид, что слушаю, и морально готовлюсь проскучать весь день.
Оказывается, переезжать совсем неинтересно. Книжки кончились, а те, что в багажном вагоне, не достать. Окон нет, и ничего не видно. Сидишь в четырёх стенах, заняться нечем, только на дозиметр глазеть. И охранники из конвоя ругаются, когда пытаешься чем-нибудь себя развлечь. Может, хоть в столице веселее? Мама там будет работать, а я — учиться. Папа сказал, что отдаст меня в большой образовательный центр, где много других детей, а через три года, если буду хорошо себя вести, меня примут в «Военную юность». Папа поможет нам с мамой устроиться, а потом ему надо будет ехать на какую-то «передовую». Я не знаю, где эта «передовая», но, судя по всему, в нехорошем месте, потому что мама это слово очень не любит. Раньше папе не надо было никуда ездить, только на «предприятие», и это было только на день. А на «передовую» ездят надолго, до «побывки». Но раньше мы были богатые, а теперь, родители говорят, не совсем, а это значит, что совсем нет, я же не маленькая и всё понимаю. Даррен очень сильно бомбили, и хотя мне никто ничего не говорил, я всё равно слышала, что в наши рудники попали бомбы, гора осела, пришлось закрыть «предприятие». Я думаю, что бомбы были ядерные, иначе можно было бы попытаться восстановить раз-ра-ботки, а на облучённом руднике даже пленные рабы быстро умрут. Так что мы едем на Далазар, в столицу. Там и бомбят меньше, и работы для мамы больше. Она же тех-мед, а в столице полно госпиталей…
Только я не буду, как она. И как папа, тоже не буду. Я уже твёрдо решила, что стану членом Научной элиты. Правда, ещё не знаю, по какому направлению буду работать, ведь в мире столько всего интересного! Физика, био-логия, химия… Нет, био-логия интереснее всего, она же про живое. А живое — оно самое важное. Если его нет, то смысл физик и химий просто теряется.
Да. Живое. Самое важное...
…Фенак недовольно снимает с моей щеки паутину.
— Ну куда ты опять лазила? — шепчет она, воровато оглядываясь на дверь в коридор.
— В подвал, — бормочу в ответ, вслепую стряхивая ботинки. — Никто не заметил, что меня не было после отбоя?
— Нет. Зачем в подвал-то?
— Там книги. Много. Я их беру почитать.
— Ты сумасшедшая, — Фенак гасит фонарик, кладёт на край нашей общей тумбочки и ныряет под своё одеяло. — Два года как член «Военной юности», а до сих пор не выучила, что нам можно брать книги только из общественной библиотеки.
— Да ну!.. Там только скукотня про войну и про всякие романтические вздохи, а тут научное, — протягиваю руку за фонариком и, наконец забившись в койку, вытаскиваю из-под майки добычу. Книга очень старая, написана на древнем языке далов, но я его немножко знаю, да и словарь под матрацем припрятан.
— А вдруг это запрещённая литература? Если тех-уч пронюхает, тебя накажут! — шепчет Фенак. — Ты же знаешь, Мортог строгий и за дисциплину — во!..
В зыбкой полутьме интернатской казармы вижу, как она показывает кулак, передразнивая старшего наставника. А, ерунда. Раньше не запалили, и теперь не запалят.
— Спи давай, — советую ей, накрываюсь жёстким одеялом с головой, включаю фонарик и тыкаюсь носом в потёртую чёрную обложку, пахнущую сыростью, хлоркой и вроде бы фосгеном. Но я привыкла к запаху старых книг из школьного подвала, он мне даже нравится.
Сквозь одеяло доносится последний шёпот Фенак:
— Ненормальная… — и тихий зевок.
Угу, ненормальная. Зато со мной на несколько ночей будет что-то очень интересное. Разве можно пройти мимо корешка, на котором написано «Книга пророчеств»?..
…— Ну куда ты опять лазила?! — старая подружка стоит напротив меня, разведя руки в жесте «господи», а глаза у неё больше очков. Хорошо поздоровалась. Впрочем, вид у меня вполне подходящий к приветствию.
— Я тоже рада тебя встретить, Фенак. Стрижку новую сделала? — спрашиваю, глядя на её симпатичный «ёжик» с наискось зачёсанной чёлкой. Вредно декадами не вылезать из лаборатории, отстаю от жизни.