Изображая философские идеи марксизма мертвыми, господин Адлер повидимому надеется привлечь читателей на свою сторону по принципу: «Живая собака лучше мертвого льва». Мы благодарны господину Адлеру за откровенность, нам ценно это признание, характеризующее смертельный страх некоторых «марксистов», когда вызываются «духи» философии Маркса и Энгельса, когда ведется борьба под знаменами, поднятыми великими основоположниками научного коммунизма. Сам господин Адлер может спать спокойно: его духа не будут вызывать будущие поколения, его предательская работа будет заклеймена нынешним поколением.
Напрасно все же заговорил Адлер о покойниках. Неосторожно наводить своих читателей на размышления на подобную тему. Мы напомним в этой связи господину Адлеру некоторые, повидимому «забытые» им элементарные историко-философские факты. Адлер считает Маркса и Энгельса совершенно оторванными от потока послекантовской философии. Свою же заслугу он видит в установлении неразрывной связи «исторического материализма» с критически-познавательным (т. е. кантианским) мышлением (10). Но о какой послекантовской философии говорит Адлер? Как известно, послекантовская философия — это философия великих немецких классических идеалистов — Фихте, Шеллинга и Гегеля. От них ли были совершенно оторваны основоположники марксизма? Но, как известно, они выплыли из этого потока, хорошо изведав тайны его темных пучин. Как известно, учение Маркса и Энгельса создавалось на основе глубочайшего проникновения в сущность послекантовской философии и преодоления ее и немыслимо без нее. «Мы… гордимся тем, — писал Энгельс, — что ведем свое происхождение не только от Сен-Симона, Фурье и Оуэна, но также и от Канта, Фихте и Гегеля»[53].
Но каково же было отношение послекантовской идеалистической философии, нашедшей свое завершение в Гегеле, той философии, преодолевая которую родился марксизм, к «критически-познавательному мышлению»? Критический или трансцендентальный идеализм с его «антидогматизмом», с его проблемой возможности познания как первой и основной проблемой философии был преодолен и превзойден уже в идеализме первой половины XIX века. Учения Фихте и Шеллинга представляли собой грандиозные поиски системы философии на основе преодоления обнаружившего сбою противоречивость и несостоятельность кантианства. Учение Гегеля, будучи последним звеном прогрессивного идеалистического ряда, начавшегося с Канта, вместе с тем окончательно разделалось с критицизмом, превратило трансцендентальный идеализм в историко-философский труп. Марксу и Энгельсу, — именно потому, что они до низовьев проплыли «поток послекантовской философии», — нечего было задерживаться на Канте, нечего было воскрешать мертвых. «Есть и такие философы, — писал Энгельс в той самой главе, где формулировано основное деление направлений в философии, — которые или вообще отрицают возможность познания мира или по крайней мере не считают возможным полное его познание. К ним среди философов нового времени принадлежат Юм и Кант… Самые решительные возражения против их взглядов, какие только можно было сделать с точки зрения идеализма, сделал Гегель… И если неокантианцы (вот они, родные сердцу Адлера новаторы! — Б. Б.) стараются воскресить взгляды Канта, а английские агностики — взгляды Юма… несмотря па то, что и теория и практика давно уже опровергли и то и другое, — то в научном смысле это представляет собою попятное движение…»[54] И сторонник этих, давно уже опровергнутых во времена Маркса и Энгельса воззрений, вызывающий из загробного мира догегелевских духов, смеет говорить о развитии диалектического материализма как о заклинании мертвецов! Но господин Адлер даже не попытался опровергнуть доводы Гегеля против трансцендентализма. Господин Адлер словно воды в рот набрал по этому вопросу. А ведь Гегель именно кантовскую постановку проблемы возможности познания считает мнимой проблемой, бессмысленно, нелепо поставленным вопросом, самая постановка которого исключает возможность удовлетворительного ответа. Уже лучшим представителям послекантовского идеализма была ясна нелепость изначального вопроса о возможности познания, — того самого вопроса, который Адлер противопоставляет как коренной вопрос философии «мнимому» вопросу Энгельса.