Все эти кунстштюки являются лишь подготовительными маневрами, расчищающими поле для основной фальсификаторской деятельности, для развернутого наступления на теорию революционного марксизма, — наступления, которое ведется под знаменем реакционнейшего идеализма. Первая марксистская крепость, под которую пытаются подкопаться социал-фашистские «теоретики», — философский материализм, философская основа научного коммунизма.
Исчерпав все мыслимые и немыслимые «опровержения» материализма, ревизионисты с легкой руки М. Адлера переменили тактику борьбы. М. Адлер относится к марксову материализму, как его анекдотический земляк относился к Наполеону: он настолько ненавидит материализм, что отрицает самое его существование. Устав от столь же бесчисленных, сколь и бесплодных, атак на диалектический материализм, ревизионизм принялся убеждать, что никакого материализма у Маркса вовсе и не было, что все это — выдумки Энгельса и марксистов. Если Маркс называл себя материалистом, то это де лишь полемический прием против Гегеля и левогегельянцев[91]. Марксов материализм, согласно Адлеру, это — «не что иное, как отказ от идеализма (что для Адлера, отрицающего наличие двух противоположных направлений в философии, отнюдь не равнозначно с материализмом. — Б. Б.) и чуждой действительности спекуляции гегелевской философии. Это особенно явствует из вступительных рассуждений «Немецкой идеологии»[92]. Эту же чушь мы находим у Левальтера: «Маркс говорит о своем «материализме» всегда несколько метафорически и часто с оттенком иронии («для устрашения буржуа», как выразился Пленге)»[93].
В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс действительно дали уничтожающую критику гегельянского и младогегельянского идеализма. Но это отнюдь не была, как клевещут ревизионисты, борьба против одного вида идеализма с позиции другого вида идеализма (позитивизма). «Немецкая идеология» борется преимущественно против определенного вида идеализма потому, во-первых, что основоположники марксизма боролись не с ветряными мельницами, а с реальным противником — с господствовавшим в Германии в 40-х годах идеализмом, а таковым был гегельянский идеализм. Во-вторых, Маркс и Энгельс в борьбе против идеализма вообще избирали главной мишенью гегелевскую философию потому, что считали (и вполне правильно), что гегелевский идеализм является «завершением положительного идеализма», его высочайшей вершиной. Основоположники марксизма били не слабые формы идеализма, не промахи тех или иных идеалистов, а они доказали несостоятельность идеализма в любых, даже наиболее совершенных его формах. В-третьих, неверно, что Маркс боролся в «Немецкой идеологии» исключительно против абсолютного идеализма. Хотя субъективный идеализм был превзойден уже в философии Гегеля, мы находим в «Немецкой идеологии» блестящие характеристики и этой, столь любезной сердцу Адлера и Ко, разновидности идеализма. Маркс и Энгельс жестоко осмеивают Штирнера, у которого гегельянство деградирует до субъективного идеализма: «Лавка, на которую я смотрю, является, как видимая мною, предметом моего глаза». Далее, лавка превращается в его собственность помимо ее отношения к глазу, и не только в собственность его глаза, но в его собственность, которая точно так же перевернута вверх ногами, как перевернуто изображение лавки на его сетчатке. Когда сторож лавки опустит штору, его собственность исчезнет, у него останется, как у обанкротившегося буржуа, только горестное воспоминание о минувшем блеске. Если Штирнер пройдет мимо придворной кухни, он несомненно приобретет в собственность запах жарящихся там фазанов, но самих фазанов он даже и не увидит. Единственная прочная собственность, которую он при этом добудет, это — более или менее громкое урчание в желудке. Впрочем, что именно и в каком количестве он видит, зависит не только от существующего в мире порядка, отнюдь не им созданного, но также и от его кошелька и от положения в жизни, доставшегося ему в силу разделения труда и может быть преграждающего ему доступ к очень многому, как бы жадны к приобретению ни были его глаза и уши. Если бы святой Санчо (Штирнер. — Б. Б.) просто и прямо сказал обо всем, что является предметом его представления, что оно как представляемый им предмет, т. е. как его представление о предмете, есть его представление, т. е. его собственность (то же самое относится к его созерцанию и т. д.), то можно было бы только удивляться ребяческой наивности человека, который считает подобную тривиальность ценной находкой и солидным приобретением»[94].