"У меня нет квартиры. Я живу у одного человека".
"Все-таки ты мог бы оставить дяде свой адрес".
"Зачем? Все равно никто не ходит ко мне в гости".
"А почему?"
Он хотел объяснить, но не нашел слов. Он выдвинул стул из-за стола и сел на его край. Он знал, что должен спросить о детях, но не мог этого сделать. Стоило ему услышать, как люди говорят о здоровых, живых детях, как он испытывал нечто, близкое к панике. Каждый раз, когда Ядвига или Маша говорили, что хотят от него ребенка, он менял тему. Где-то в бумагах у него лежали фотографии малышей, Иошевед и Давида, но он никогда не осмеливался смотреть на них. Герман никогда не вел себя с ними так, как положено отцу. Однажды он даже сделал вид, что их нет, и изобразил из себя холостяка. И вот теперь здесь была Тамара - свидетельница его преступления. Он боялся, что она заплачет, но она держала себя в руках.
"Когда ты узнала, что я жив?", - спросил он.
"Когда? После войны. Странным образом. Один мой знакомый - вернее, очень близкий друг - завертывал посылку в еврейскую газету, выходящую в Мюнхене, и вдруг увидел твое имя".
"Где ты тогда была? Еще в России?"
Тамара не ответила, а он не стал повторять вопрос. Из опыта общения с Машей и другими выжившими в немецких лагерях он знал, что от тех, кто прошел концлагеря и скитался по России, никогда не узнать всей правды - не потому, что они лгали, а потому, что не могли рассказать обо всем.
"Где ты живешь?", - спросила Тамара. "Чем занимаешься?"
По пути, в автобусе, Герман предполагал, что Тамара спросит его об этом. И все-таки он сидел так, как будто получил удар по голове, и ничего не мог ответить.
"Я не знал, что ты жива и..."
Тамара принужденно улыбнулась. "Кто та счастливица, что заняла мое место?"
"Она нееврейка. Она дочь поляка, в доме которого я прятался".
Тамара подумала. "Крестьянка?"
"Да".
"Ты вознаградил ее таким образом?"
"Да, можно сказать".
Тамара посмотрела на него, но ничего не сказала. У нее было отсутствующее выражение лица - такое бывает у человека, который говорит об одном, а думает о другом.
"А кем ты работаешь?", - повторила она свой вопрос.
"Я работаю на одного рабби - американского рабби".
"Что это за работа? Ты отвечаешь на вопросы, что соответствует ритуалу, а что нет?"
"Я пищу для него книги".
"А он? Что делает он? Танцует с девочками?"
"Ты не так уж далека от правды, как думаешь. Я вижу, ты уже многое поняла в этой стране".
"С нами лагере была американка. Она приехала в Россию в поисках социальной справедливости. Ее тут же сунули в лагерь - в тот, в котором сидела я. Она умерла от голода и дизентерии. У меня где-то есть адрес ее сестры. Перед смертью она взяла меня за руки и велела поклясться, что я разыщу ее родных и расскажу им всю правду".
"Ее родные - тоже коммунисты?"
"Я думаю, да".
"Они тебе не поверят. Они все как загипнотизированные".
"Там были массовый депортации в лагеря. Мужчин держали отдельно от женщин. Их морили голодом и заставляли работать, так, что даже самые сильные на них умирали в течение года. Я видела это собственными глазами, а если бы не видела, то тоже не поверила бы".
"А как тебе жилось?"
Тамара прикусила нижнюю губу. Она покачала головой, словно хотела сказать, что бессмысленно рассказывать о чем-то, во что все равно не поверят. Это больше не была та болтливая Тамара, которую он знал - это был другой человек. Ему пришло в голову , что это может быть не Тамара, а ее сестра. Потом она вдруг начала рассказывать.
"Как мне жилось, я, наверное, не смогу рассказать никогда. Я сама этого точно не знаю. Произошло так много всего, что иногда я думаю, что ничего не произошло. О многом я начисто забыла, даже о нашей с тобой жизни. Я знаю только, что лежала на нарах в Казахстане и пыталась вспомнить, почему летом 1939, поехав навестить отца, взяла детей с собой, но не могла найти ни малейшего смысла в том, что я делала.
Мы валили деревья в лесу - по двенадцать и четырнадцать часов ежедневно. По ночам было так холодно, что нельзя было заснуть. А вонь была такая, что я едва могла дышать. У многих была болезнь бери-бери. Ты говоришь с кем-нибудь, строишь планы, и вдруг он затих. Ты говоришь ему что-то, а он не отвечает. Ты подползаешь к нему поближе и видишь, что он мертв.
И вот я лежала там и спрашивала себя: "Почему я не поехала вместе с Германам в Живков?" Но я ничего не могла вспомнить. Мне говорили, что это дефект психики; у меня такой дефект. Иногда я помню все, а иногда ничего не помню. Большевики учили нас атеизму, вот я и сейчас верю, что все предопределено. Судьба предназначила мне увидеть, как эти нелюди вырвали моему отцу бороду и часть щеки. Тот, кто не видел в эту секунду моего отца, не знает, что такое быть евреем. Я сама не знала, иначе я пошла бы по его стопам.
Моя мать упала им в ноги, и они били ее сапогами и плевали в нее. Меня они чуть не изнасиловали, но у меня были месячные, а ты знаешь, какое у меня сильное кровотечение. О, потом кровотечения прекратились, просто прекратились. Откуда взяться крови, если нет хлеба? Ты спрашиваешь, как мне жилось? Пылинка, которую ветер несет сквозь пустыню и песок, тоже не расскажет тебе, каково ей пришлось. Кто эта нееврейка, которая прятала тебя?"
"Наша служанка. Ты ее знаешь. Ядвига".
"Ты на ней женился?" Казалось, Тамара сейчас рассмеется.
"Да".
"Извини меня, но она уже тогда была несколько простовата. Твоя мать смеялась над ней. Она не умела даже надеть туфли. Я до сих пор помню, как твоя мать рассказывала мне, что Ядвига пыталась надеть левую туфлю на правую ногу. А когда ей давали деньги на покупки, она теряла их".
"Она спасла мне жизнь".
"Да, наверное, собственная жизнь важнее всего остального. Где ты женился на ней - в Польше?"
"В Германии".
"Разве нельзя было как-то иначе отблагодарить ее? Ну, да лучше мне об этом не спрашивать".
"Тут не о чем спрашивать. Все обстоит так, как обстоит".
Тамара уставилась на собственную ногу. Она чуть-чуть подтянула платье и почесала колено, потом снова быстро обдернула платье. "Где ты живешь? Здесь, в Нью-Йорке?"
"В Бруклине. Это район Нью-Йорка".
"Я знаю. У меня есть один бруклинский адрес. У меня целый том адресов. Мне понадобится целый год, чтобы обежать всех и рассказать всем родственникам, кто где погиб. Я как-то раз была в Бруклине. Тетя объяснила мне дорогу, и я одна поехала на метро. Я была там в доме, где никто не говорит на идиш. Я говорила на русском, польском, немецком, но они отвечали только на английском. Я попыталась объяснить им жестами, что их тети больше нет в живых. Дети хохотали. Их мать, кажется, неплохая женщина, но в ней уже и следа еврейского нет. О том, что сделали нацисты, люди знают очень немного - каплю в море - но о том, что вытворял и продолжает вытворять Сталин, они не имеют ни малейшего представления. Даже люди, живущие в России, не знают всей правды. Что ты сказал, ты делаешь - пишешь для рабби?"
Герман кивнул. "Да. Кроме того, я торгую книгами". Он лгал по привычке.
"Ты еще и этим занимаешься? Какими книгами ты торгуешь? На идиш?"
"На, идиш, на английском, на иврите. Я так называемый разъездной коммивояжер".
"И куда ты ездишь?"
"В разные города".
"А чем занимается твоя жена, когда ты уезжаешь?"
"Чем занимаются женщины, когда их мужья уезжают? Ремесло коммивояжера это что-то очень важное в Америке".
"У тебя дети от нее?"
"Дети? Нет!"
"Меня бы не удивило, если бы у тебя были дети. Я знала молодых евреек, которые выходили замуж за бывших нацистов. О том, что делали некоторые девушки, чтобы спасти свою шкуру, я лучше промолчу. Люди потеряли всякий стыд. В кровати, стоявшей рядом с моей, развлекались друг с другом брат и сестра. Они не могли дождаться, пока стемнеет. Так чему же мне еще удивляться? А где она тебя прятала?"
"Я же сказал уже, на сеновале".
"И ее родители на знали об этом?"
"У нее есть мать и сестра. Отца нет. Они об этом не знали".
"Конечно, знали. Крестьяне хитрые. Они вычислили, что после войны ты женишься на ней и возьмешь ее в Америку. Надо думать, ты забрался к ней в постель еще когда жил со мной".