"Ты так быстро уходишь?"
"Тамара, мы с тобой не виноваты. что все разлетелось вдребезги".
"Что мне остается, как не надеется? Быть третьим колесом твоей разбитой телеги? Давай не будем думать о прошлом плохо. Мы много лет провели вместе. Несмотря на все твои выходки, это были мои счастливейшие годы".
Они продолжали разговаривать, стоя в коридоре, рядом с дверью.
Тамаре слышала от кого-то, что жена сына раввина из Старого Живкова жива и снова собирается замуж. Но она верующая и сначала должна получить освобождение от брачных обязательств. У нее есть брат, безбожник, он живет где-то в Америке."По крайней мережу меня есть привилегия - быть знакомой со всеми этими святыми людьми", - сказала Тамара."Может быть. Бог преследовал именно эту цель, отправив меня в скитания".Неожиданно она подошла к Герману и поцеловала его в губы. Все произошло так быстро, что он не успел поцеловать ее в ответ. Он попытался обнять ее, но она быстро выскользнула и дала ему понять, что он должен идти.
& 4.
Пятница в Бруклине не похожа на пятницу в Живкове. Хотя Ядвга еще перешла в иудаизм, она старалась следовать традиционным еврейским правилам. Она вспоминала еврейские ритуалы по тем временам, когда работала у родителей Германа. Она покупала халу и пекла особенные, маленькие субботние пироги. Здесь, в Америке, у нее не было подходящей плиты, что бы приготовить чолент - но одна соседка показала ей, как накрывать конфорку асбестовой плиткой, чтобы еда не подгорала и оставалась теплой всю субботу.
На Мермейд-авеню Ядвига купила вино и свечи, необходимые для благословения. Она отыскала где-то два латунных канделябра, субботнее блюдо, и хотя она не умела произносить слов благословения, незадолго до зажжения субботних свечей она закрывала глаза пальцами и что-то бормотала, точно так же, как это делала на ее глазах мать Германа.
А еврей Герман игнорировал субботу. Он включал и выключал свет, несмотря на то, что это было запрещено. После субботней трапезы из мяса, риса, фасоли и курицы с молодей картошкой он садился писать, хотя именно этого делать было нельзя. Когда Ядвига спросила его, почему он нарушает заповедь Господню, он ответил:
"Нет никакого Бега, ты слышишь? А даже если бы был - я бы презирал его".
В эту пятницу Герман казался беспокойнее, чем обычно. Он много раз спрашивал Ядвигу, не звонил ли кто. Между рыбой и супом он вытащил из нагрудного кармана записную книжку и карандаш и что-то быстро нацарапал. Иногда, вечерами по пятницам. Если у него было хорошее настроение, Герман пел застольные песни своего отца, а еще "Шолом Алейхем" и "Достопочтимая женщина" - эти песни он переводил Ядвиге на польский. Первая была приветствием ангелам, которые в субботу сопровождают евреев из синагоги домой. Вторая была хвалебная песня, посвященная добродетельной жене, которая встречается еще реже, чем жемчужина. Однажды он перевел ей гимн, посвященный яблоневому саду, влюбленному жениху и украшенной драгоценностями невесте. Там была описана любовь - подобных описаний, по понятиям Ядвиги, в благочестивой песне быть не должно. Герман объяснил ей, что гимн написан каббалистом, так называемым Святым Львом, чудотворцем, которому являл себя сам пророк Илья. Свадьба в песне происходит в Граде Божьем.
Щеки Ядвиги пылали, когда он пел эти песни, а глаза светились - глаза ее радовались субботе. Но сегодня вечером он был молчалив и раздражен. Ядвига подозревала, что во время своих путешествий он иногда бывал с другими женщинами. В конце концов, он вполне мог получать удовольствие от женщины, которая умеет читать эти маленькие буковки. Откуда мужчине знать, что ему надо самом деле? Как легко соблазнить мужчину - одним словом, одной улыбкой, одним движением.
Всю неделю, как только наступал вечер, Ядвига накрывала клетку с попугаями. Но вечером в пятницу им разрешалось не спать подольше. Войтысь, самец, пел вместе с Германом. Птица впадала в нечто вроде транса и, летая испускала трели. Сегодня вечером Герман не пел, и Войтысь сидел на крыше клетки, взъерошив перья. "Случилось что-то?", - спросила Ядвига. "Ничего, ничего", - сказал Герман.
Ядвига вышла из комнаты и разобрала постель. Герман выглянул в окно. Обычно Маша звонила ему в пятницу вечером. Не желая огорчать свою мать, она никогда не пользовалась домашним телефоном в субботу. Она выходила за сигаретами и звонила из магазина поблизости. Но сегодня вечером телефон молчал.
С тех пор, как Маша прочитала объявление в газете, он ждал, что вот-вот разразится скандал. Ложь, которую он сплел, была чересчур очевидной. Маша скоро неизбежно поймет, что он не шутил, говоря о Тамарином возвращении. Вчера она много раз, с ревнивым наслаждением, иронически подмигивая, повторяла имя его двоюродного брата - Файвел Лембергер. Она, видимо, не торопилась наносить уничтожающий удар - возможно, не желала портить неделю их отдыха, который должен был начаться в понедельник.
Насколько надежно Герман чувствовал себя с Ядвигой, настолько ненадежной казалась ему Маша. Она никогда не считалась с тем обстоятельством, что он живет с другой женщиной. Она оскорбляла его, говоря, что вернется к Леону Тортшинеру. Герман знал, что мужчины липнут к ней. Он часто наблюдал в кафетерии, как они пытались втянуть ее в разговор, спрашивали адрес и телефон и оставляли ей визитные карточки. Персонал кафетерия, - все, начиная хозяином и заканчивая мывшим тарелки пуэрториканцем, - заглядывался на нее. Даже женщины восхищались ее грацией, ее длинной шеей, талией, ногами, белизной ее кожи. Разве были у него силы удержать ее? Как долго она будет с ним? Бесконечное число раз он пытался подготовить себя к тому дню, когда она уйдет от него.
И вот он стоял и смотрел на скудно освещенную улицу - вниз на неподвижные листья деревьев, вверх на небо, которое отражало огни Кони Айленда; он видел пожилых женщин и мужчин, которые поставили стулья у дверей парадного и вели бесконечные разговоры людей, потерявших последнюю надежду.
Ядвига положила руку ему па плечо. "Постель готова. Я постелила чистое белье".
Герман зажег свет. Мрачно мерцали свечи. Ядвига прошла в ванную. Она сохранила ритуал деревенской женщины, от которого никогда не отклонялась. Она полоскала рот, прежде чем идти в постель, мылась и расчесывала волосы. Даже в Липске она содержала себя в безукоризненной чистоте. Здесь, в Америке, она слушала по польскому радио всевозможные гигиенические советы. Войтысь еще успел высказать последний протест, прежде чем стемнело окончательно - и тут же полетел в клетку вместе с Марианной. Он тесно прижался к ней, сидя на жердочке. Так они неподвижно просидят до восхода солнца и, возможно, испытают предчувствие великого покоя - смерти, которая освобождает человека и зверя.
Герман медленно раздевался. Он представил себе Тамару, как она с широко раскрытыми глазами лежит без сна в доме своего дяди и широко раскрытыми глазами глядит в темноту. Маша, скорее всего, сейчас стояла неподалеку от Кротон-парк или на Тремонт-авеню и курила. Парни проходили мимо нее и присвистывали. Возможно, рядом с ней остановился автомобиль, и кто-нибудь пытался подцепить ее. Может быть, она уже сидела в машине.
Зазвонил телефон, и Герман поспешил к аппарату. Одна субботняя свеча догорела, но другая еще мерцала. Он поднял трубку и прошептал: "Маша!"
Несколько секунд было тихо. Потом Маша сказала: "Ты лежишь в кровати со своей крестьянкой?"
"Нет, я не лежу с ней в кровати".
"Ну, а где еще? Под кроватью?"
"Где ты?", - спросил Герман.
"Какая тебе разница, где я? Ты мог бы быть со мной. Вместо этого ты проводишь ночи со слабоумной из Липска. К тому же ты завел себе еще одну. Твой двоюродный брат Файвел Лембергер - ни что иное, как жирная шлюха в твоем вкусе. Ты с ней уже спал?"
"Пока что еще нет".
"Кто она? Ты вполне можешь сказать мне правду".
"Я же тебе сказал: Тамара жива, и она здесь".
"Тамара мертва и гниет в земле. Файвел - одна из твоих лапочек".
"Я клянусь прахом моих родителей, что это никакая не лапочка!"
На другом конце провода возникла напряженная тишина.
"Скажи мне, кто она", - стояла на своем Маша.
"Моя родственница. Сломленная женщина, потерявшая своих детей. "Джойнт" помог ей перебраться в Америку".