Маша то жевала, то курила. Он попытался заговорить с ней, но она молчала. После ужина она прямо в одежде бросилась на кровать и свернулась калачиком, так что было трудно понять, спит она или дуется на него.
Герман вышел на улицу. Он брел по незнакомой улице и останавливался у витрин сувенирных магазинов: индийские куклы, вышитые золотом сандалии с деревянными подошвами, ожерелья из янтаря, китайские серьги, мексиканские браслеты. Он пришел к озеру ,в котором отражалось медное небо. По берегу озера гуляли беженцы из Германии - широкоплечие мужчины и статные женщины. Они говорили о домах, делах, бирже. "В каком смысле они мои братья и сестры?", - спросил себя Герман."В чем состоит их еврейство? В чем мое?" У всех у них было только одно желание: как можно быстрее ассимилировать и избавиться от акцента. Герман не принадлежал к ним, также как не принадлежал к американским, польским или русским евреям. Как и муравей утром на столе, он отделился от общества.
Он пошел вокруг озера, мимо лесопосадок и отеля, построенного наподобие швейцарского шале. Светили светляки, стрекотали кузнечики, где-то в кроне дерева каркнула сонная птица. Взошел месяц - голова скелета. Что там находится? Что такое месяц? Кто его создал? С какой целью? Может быть, кто-нибудь найдет ответ также легко, как Ньютон, открывший гравитацию, когда он, как говорят, увидел падающее с дерева яблока. Возможно, всеобъемлющая истина выражается в одной фразе. Или слова, способные выразить истину, еще только предстоит создать?
Было поздно, когда Герман вернулся. Маша все еще лежала, свернувшись на кровати, в той же позе, в какой он оставил ее. Он подошел к ней и потрогал ее лицо, словно хотел убедиться, что она жива."Чего тебе надо?", раздраженно сказала она.
Он разделся и лег рядом с ней. Потом заснул. Когда он открыл глаза, светил месяц. Маша стояла посреди комнаты и пила коньяк из бутылки.
"Маша, это не выход!"
"А что выход?"
Она сняла ночную рубашку и пришла к нему. Они молча целовались и занимались любовью. Потом она села и закурила. Вдруг она оказала: "Где я была в это время пять лет назад?" Она долго вспоминала. Потом сказала: "Среди мертвых".
6.
Герман и Маша продолжили свое путешествие. Они остановились в отеле неподалеку от канадской границы. Их отпуск кончался через несколько дней, а отель был недорогой.
Ряд бунгало, принадлежавших отелю. стоял на берегу озера. Женщины и мужчины в купальных костюмах играли в карты на свежем воздухе. На корте рабби в ермолке и шортах играл со своей женой, ортодоксально носившей парик. В гамаке между двух пиний лежали молодой человек и девушка. Они давно и беспрерывно хихикали. У юноши был высокий лоб, растрепанная грива и волосатая узкая грудь. Девушка была в купальнике, а на шее у нее висела звезда Давида.
Хозяйка отеля сказала Герману, что кухня у нее "строго кошерная", а постояльцы образуют "одну счастливую семью".Она проводила его и Машу в бунгало с некрашеными стенами и потолком из голах досок. Постояльцы ели все вместе за длинными столами в столовой отеля. За обедом матери в купальниках впихивали еду в рот детям, полные решимости вырастить из них больших американцев. Малыши кричали, задыхались и выплевывали овощи. Герману казалось, что он понимает. что говорят их разгневанные глаза:"Мы не желаем мучиться только из-за того, что вы хотите удовлетворить свое тщеславнее честолюбие". Рабби-теннисист сыпал остротами. Официанты - студенты колледжа или ешивы - шутили с пожилыми женщинами и флиртовали с девушками. Они тут же принялись выспрашивать Машу, откуда она, и осыпали ее льстивыми комплиментами. У Германа сдавило горло. Он не мог есть ни порубленную печень с луком, ни креплах[6], ни толстый кусок говядины. Женщины за столом жаловались:"Что это за мужчина? Он не ест ничего".
За годы, проведенные у Ядвиги на сеновале и в пересыльном лагере в Германии, а также за годы борьбы в Америке - Герман потерял контакт с современными евреями. Здесь они были снова. Пишущий на идиш поэт с круглым лицом и кудрявыми волосами дискутировал с рабби. Он определял себя как атеиста и говорил о мировых проблемах, культуре, еврейской республике в Биробиджане, антисемитизме. Рабби после еды совершил ритуальное омовение рук и пробормотал благодарственную молитву. Поэт между тем продолжал пустословить. Время от времени глаза раввина стекленели, и он произносил несколько слов. Толстая женщина утверждала, что идиш это жаргон, мешанина без грамматики. Бородатый еврей в очках с золотой оправой и в шелковой ермолке встал и произнес речь о заново основанном государстве Израиль и попросил жертвовать деньги.
Машу вовлекли в разговор другие женщины. Они называли ее миссис Брокер и спрашивали, когда они поженились с Германом, сколько у них детей и чем Герман занимается. Герман опустил голову. Каждый контакт с людьми пробуждал в нем страх. Всегда могло оказаться, что кто-то знает его и Ядвигу по Бруклину.
Пожилой еврей из Галиции вцепился в фамилию Бродер и принялся допрашивать Германа, есть ли у него родственники в Лемберге, в Тарнове, в Бродах, в Дрогобыче. У него самого был родственник, двоюродный или троюродный племянник, который готовился стать раввином, а стал адвокатом и теперь играл значительную роль в ортодоксальной партии в Тель-Авиве. Чем подробнее Герман объяснял, тем активнее приставал к нему еврей из Галиции. Казалось, он непременно хочет доказать, что они с Германом родственники.
Женщины за столом обсудили Машину красоту, стройную фигуру и одежду. Когда они услышали, что платье она сшила сама, то тут же захотели знать, не шьет ли она на заказ. У всех у них были платья и юбки, которые нужно было подкоротить или удлинить, сделать шире или уже.
Хотя Герман ел мало, он встал из-за стола сытым. Они с Машей прошли прогуляться. Он сам не осознавал до конца, насколько нетерпимым сделался за годы своего одиночества, насколько основательно изъял себя из всех человеческих отношений. У него было лишь одно желание: уйти как можно скорее. Он шагал так быстро, что Маша отстала.
"Почему ты так бежишь? Никто за тобой не гонится".
Они поднимались в гору. Герман все время оглядывался. Сумел бы он здесь спрятаться от нацистов? Нашелся бы кто-нибудь, кто спрятал бы его и Машу на сеновале? Обед только что кончился, а его уже тревожила мысль о том, что он должен будет встретиться с этими людьми за ужином. Он не сможет сидеть рядом с ними и смотреть, как они заставляют детей есть и превращают ужин в бедлам. Он не сможет больше слушать все эти пустые слова. В городе Герман все время тосковал по природе и покою, но он не был создан для подобного покоя. Маша боялась собак. Каждый раз, когда она слышала собачий лай, она хватала Германа за руку. Вскоре она сказала, что ей трудно идти в туфлях на высоких каблуках. Фермеры, мимо которых они прошли, посмотрели на гуляющую пару с неудовольствием.
Когда они возвращались в отель, Герман внезапно решил покататься на одной из лодок, приготовленных для гостей. Маша попыталась отговорить его. "Ты утопишь нас обоих", - сказала она. Но в конце концов села с ним в лодку и закурила сигарету. Герман умел грести, но ни он, ни Маша не умели плавать. Небо было ясным и светлоголубым, и дул ветер. Волны поднимались и опадали, лизали борта лодки и раскачивали ее, как колыбель. Изредка Герман слышал какой-то хлопок, как будто в воде их подстерегало чудовище и тихо плыло вслед за ними и каждую секунду готово было опрокинуть лодку. Маша с озабоченным лицом следила за ним, давала ему указания и критиковала. Она не очень высоко оценивала его физическую форму. Возможно, она была счастлива в этот момент - но сама не верила в это.
"Гляди. бабочка!"
Маша пальцем показала на бабочку. Каким образом, ради всего святого, она так далеко улетела от берега? Сумеет ли она вернуться? Она трепетала в воздухе, летела зигзагом, и вдруг исчезла. Волны, переменчивая игра золота и теней, превращали озеро в огромную жидкую шахматную доску.
"Осторожно, скала!"
Маша сидела на корме с прямой спиной. Лодку качало. Герман стал быстро табанить. Из воды показалась скала, вся в зазубринах, острая и покрытая мхом - пережиток эпохи ледников и глетчеров, которые когда-то прорыли в земле этот водоем. Она выстояла под дождем, под снегом, в мороз и в жару. Она никого не боялась. Она не нуждалась в освобождении, она уже была свободной.