— Не раньше чем через неделю.
Герман прекрасно понял, что это для него значит. Раввин мог бы взять на себя все хлопоты и, возможно, освободить Машу от расходов. У самого Германа было с собой каких-то шесть долларов. Немного помедлив, Герман сказал:
— Не могли бы вы дать мне его адрес?
Женщина категорично ответила:
— Нет, не могу.
Герман погасил лампу, сам не зная, зачем он это делает, и вернулся в комнату. Там сидела Маша с сумкой на коленях.
— Раввин улетел в Калифорнию.
— Да? Ну тогда…
— С чего начать? — спросил Герман и у Маши, и у себя самого.
Маша когда-то упоминала, что ни мама, ни она сама не принадлежат ни к какой общине или конгрегации, предоставляющей своим членам места на кладбище. Значит, придется платить: за место и за памятник. Герману надо будет идти в общину, выпрашивать скидку, брать деньги в долг, искать поручителей. Но здесь его никто не знает. И какой адрес указывать? Герман позавидовал Шифре-Пуе: она уже освободилась от всех проблем.
Герман сидел, погруженный в полную темноту, и внешнюю, и внутреннюю. Теперь он пенял на Машу за то, что она вернулась к нему именно сейчас. Она была в сговоре с его судьбой, умным шахматистом, поставившим Герману мат… Герман снова подумал о животных. Их жизнь лишена сложностей, умирая, они никого не обременяют. Гомо сапиенс, якобы венец творения, все превращает в одну большую проблему — жизнь, смерть, любовь. Постоянно приумножает боль и страдания.
И тут Герман вспомнил о Нэнси Избель. Она уже в кафетерии? Ждет ли она его? Что она подумает, когда придет в кафетерий и не найдет Германа? «Было бы лучше всего сразу покончить с этим, — промелькнула у Германа мысль. — Но как?» Герман сказал:
— Маша, я не хочу больше жить!
Маша немного помедлила.
— Однажды ты пообещал мне, что мы умрем вместе.
— Время пришло.
— Если ты не просто так болтаешь, если ты серьезно, у меня много снотворного, хватит на двоих.
— Да, давай сделаем это.
— Оно в моей сумке. Все, что нам понадобится, — это стакан воды.
— Вода у нас есть.
Герман произнес эти слова, сдерживая дрожь. Он осознал, что больше ему не о чем сожалеть. Как бы низко он ни падал, им всегда владели амбиции и желание, чтобы его уважали, оно было сильнее любых других стремлений и инстинктов. «Да, это конец», — сказал себе Герман, сам не понимая, что это означает для него — тяжелейшую боль или желанное освобождение. Он был готов проглотить все таблетки, которые Маша даст ему. Его смущал только способ и быстрота, с которой все это происходило.
Герман услышал — и даже увидел, как Маша открыла сумку и принялась копаться внутри. Он различил шуршанье, бряканье, звяканье ключей, монет, помады. «Я всегда знал, что она мой ангел смерти», — пронеслась у Германа мысль. Он услышал, как сам произнес:
— Прежде чем мы умрем, я хотел бы узнать правду.
— Какую правду?
— Ты была мне верна, пока мы были вместе?
— Ну… а ты — мне?
— Если ты скажешь мне правду, и я скажу тебе правду.
— Я скажу тебе правду.
— В чем правда?
— Подожди, я возьму сигарету.
Маша вынула из пачки сигарету. Она двигалась медленно. Герман услышал, как она размяла сигарету между большим и указательным пальцем. Маша чиркнула спичкой, в свете пламени ее глаза смотрели на Германа искоса, с напряжением и любопытством. Она закурила и задула огонек. Догорая, спичка обожгла ей ноготь. Маша сказала:
— Что ж, я слушаю.
Герман с трудом выговаривал слова. Его горло как будто свело.
— Я спал с Тамарой. Это все.
— Когда? Ах, вот как…
— Она жила в отеле в Катскильских горах. Я приезжал к ней в гости.
— Ты никогда не ездил в Катскильские горы.
— Я сказал тебе, что еду с раввином в Атлантик-сити, на конференцию перед Судным днем.
Наступила тишина, и Герман сказал:
— Теперь ты скажи мне правду.
Маша издала смешок:
— То, что ты делал со своей женой, делала и я с моим мужем.
— Значит, он говорил правду.
— На этот раз да.
— Зачем ты это сделала? — спросил Герман.
— Я пришла просить развод, и это было его условием. Он сказал мне: если ты его любишь, это твой шанс.
— Ты поклялась самым святым, что это ложь.
— Я соврала.
Они сидели в тишине, погруженные каждый в свои мысли. Герман сказал:
— Теперь и умирать не стоит.
— Что ты хочешь делать? Бросишь меня?
Герман не ответил. Он всматривался внутрь себя, в свою собственную темноту. «Если уж падать, то в самую бездну», — твердило что-то внутри него. Он сказал: