Тамара ответила не сразу, словно раздумывая над вопросом:
— Да, в России.
Герман вздрогнул:
— Я не знал, что ты жива. Правда. До сегодняшнего утра. Ко мне пришел свидетель и рассказал, что присутствовал при расстреле, твоем и де…
— Да? Кто он? Никто не выбрался оттуда живым. Если он только не нацист.
— Нет, еврей.
— Этого не может быть. В меня попало две пули. Одна до сих пор во мне, — Тамара показала на левое бедро.
— Ее нельзя извлечь?
— Можно попробовать здесь, в Америке.
— Ты словно восстала из мертвых.
— Что? Да, на мне лежали десятки мертвецов, целая груда. Было тихо, я была мертва. И вдруг я почувствовала, что жива, и принялась выбираться из-под трупов.
— Где это произошло? В Каламине?
— Рядом, в поле. Ночью я шла, истекая кровью. Шел дождь. Если бы не он, нацисты бы выследили меня.
— А кто этот поляк?
— Павел Цехонский. У отца были дела с ним. Я подумала: чем я рискую? В худшем случае он меня убьет.
— А он тебя спас?
— Я провела у него четыре месяца. Докторам нельзя было доверять. Он был моим врачом. Он и его жена.
— Ты их видела после войны?
— Их уже нет в живых.
— Вот так Господь награждает за добрые дела…
Тамара не ответила. У нее явно изменился характер. Герман никогда не видел, чтобы она была немногословна или молчала. Он помнил Тамарины бесконечные претензии: она говорила, кричала, плакала. Ее говорливость не утихала и в самые интимные мгновения. Даже во сне она бормотала, вскрикивала и стонала. В те считанные разы, когда Герман ходил с ней в театр или в кино, она ни на минуту не закрывала рта. А теперь Тамара сидела и смотрела на него искоса, молча. Герману стало стыдно перед ней за свой потрепанный костюм. У него появилось подозрение, что у Тамары был другой мужчина или несколько. Герман почувствовал, что забыл задать самый важный вопрос, но не помнил, какой именно. Он услышал Тамарин голос:
— Как так вышло, что дядя не знал твоего адреса? Мы поместили объявление в газету.
— У меня нет своей квартиры. Я живу у одного человека.
— И все же ты мог оставить адрес.
— Зачем? Я ни с кем не общаюсь.
— Почему же?
Герман хотел ответить, но слова застряли у него в горле. Он отодвинул стул от стола и присел на краешек. Его охватило что-то вроде амнезии. Герман понимал, что надо спросить о детях, но не мог произнести этого слова. Он почти никогда о них не упоминал, даже в разговорах с Ядвигой или Машей. Герман боялся слова «дети». От разговоров о живых, здоровых детях он впадал в панику. Каждый раз, когда Ядвига или Маша говорили, что хотят от него ребенка, он грубо перебивал их. Ему даже удалось избавиться от воспоминаний о своем отцовстве. Где-то в бумагах у него лежали фотографии Йохведл и Довидла, но Герман никогда не доставал их из ящика, где они были спрятаны. Он, Герман, никогда не хотел детей и не занимался ими, как подобает отцу. В те годы, когда они жили вместе, дети всегда тянулись к Герману, особенно старшая, Йохведл, а он избегал их. Был случай, когда он отказался от них, изобразив из себя холостяка. С Тамарой вернулись и воспоминания о его преступлении. Герман боялся, что она начнет плакать и причитать, но Тамара держала себя в руках. Он услышал свой голос:
— Когда ты узнала, что я жив?
Тамара рассеянно посмотрела на него:
— Когда? Уже после войны. По чистой случайности.
— Как это? Впрочем, все равно.
— Разве? Одна моя знакомая, вернее, близкая подруга распаковывала посылку, завернутую в мюнхенскую газету на идише, и увидела в ней твое имя. Как весть об этом дошла до меня — это сказка тысячи и одной ночи, потому что подруга не знала, где я нахожусь. К тому времени мы уже расстались.
— А где ты была тогда? Все еще в России?
Тамара не ответила, а Герман не стал дальше расспрашивать. Из опыта общения с Машей и встреч с беженцами в германских лагерях он знал, что от людей, прошедших через концлагеря или скитания по России, никогда не добиться правды. Не потому, что они лгут, а потому, что об этих ужасах так просто не расскажешь…
— Где ты живешь? — спросила Тамара. — Чем ты занимаешься?
В автобусе Герман уже успел приготовиться к Тамариным вопросам, но теперь от растерянности не мог ответить. Он начал говорить первое, что пришло в голову:
— Я не знал, что ты жива и…
На Тамарином лице появилась кривая усмешка.
— Кому посчастливилось занять мое место?
— Она нееврейка, из польской семьи, у которой я прятался.