В этой вакханалии Герман чудесным образом разглядел номер дома раввина. Герман и Маша, едва дыша, вошли в вестибюль. Что за контраст! Здесь тепло и чисто. Картины в золоченых рамах висят на стенах. Ковры расстелены по паркету. Электрические лампы освещают вестибюль, словно сцену. Диваны и кресла предлагают отдых гостям…
Маша не сразу зашла в лифт. Она подошла к зеркалу, чтобы хоть отчасти возместить тот урон, который ураган причинил ее одежде и внешности.
— Если я это переживу, — сказала Маша, — я уже никогда не умру.
Маша поправила последний локон и направилась к лифту. Герман еще раз попытался разгладить галстук, торчащий из-под измятого воротника. В огромном зеркале он разглядел все недостатки своей фигуры и одежды. Плечи ссутулились. Он выглядел бледным и измученным. Шляпа потеряла форму. По-видимому, он похудел, потому что и пальто, и костюм висели на нем как на вешалке. «Да, теперь уже ничего не исправишь», — сказал он себе.
Лифтер не сразу решился пустить такую пару в лифт. Когда лифт остановился, он с подозрением дождался, пока чужаков впустят в названную ими квартиру.
Герман позвонил, но никто не открыл. Из-за дверей доносился шум и гул голосов, перекрываемый громовым голосом раввина.
Через некоторое время дверь открыла негритянка в белом фартуке и с белым чепцом на голове. За ней подошла жена рабби, Герман узнал ее по фотографии, которую ему показывал раввин. Она была высокой, со светлыми вьющимися волосами, голубыми глазами, курносым носом, этакая женщина-героиня, ростом выше своего мужа. На ней было длинное платье золотого цвета, она была обвешана украшениями. Все в этой женщине выглядело костлявым, острым, длинным, нееврейским. Раввинша, должно быть, была ирландкой… Она посмотрела сверху вниз на Германа, на Машу, и ее глаза засияли.
Тут же появился раввин, он закричал:
— Они все же пришли!
И протянул две руки: одну — Герману, другую — Маше. С Машей он даже расцеловался и принялся кричать:
— Она действительно красавица! Он заарканил самую красивую женщину в Америке. Beatrice, look at her![137]
— Давайте мне ваши пальто… Холодно, не правда ли? Я уже волновалась, что вы не приедете. Мой муж мне столько о вас рассказывал. It is wonderful, I am really happy that…[138]
Раввин обнял Машу и Германа и повел их в гостиную. Он расталкивал локтями тех, кто двигался ему навстречу и преграждал путь.
У Германа тут же потемнело в глазах. Сквозь туман он видел гладковыбритых мужчин с маленькими ермолками на густых шевелюрах, мужчин без ермолок, с эспаньолками и с окладистыми бородами. Он видел женщин в платьях и с волосами разных цветов. Здесь говорили по-английски, на иврите, на идише, даже по-французски, пахло духами, ликерами, рубленой печенкой и еще чем-то родным, но давно забытым.
Подошел негр и спросил новоприбывших гостей, что они будут пить. После некоторых колебаний раввин повел Машу к бару, забыв про Германа. Он положил руку Маше на талию, словно вел ее в танце. Герман толкался среди гостей, он хотел где-нибудь присесть, но не мог найти стул. Официантка принесла ему поднос с рыбой, деликатесами, яйцами и рогаликами. Герман попытался взять половинку яйца, но оно соскользнуло с зубочистки. Разговаривали так громко, что у Германа заложило уши. Мужчины хохотали во весь голос, женщины повизгивали и покатывались со смеху.
Герман никогда не был на американской вечеринке. Он рассчитывал, что гостей посадят за стол, когда подадут ужин, но не было ни мест для сидения, ни самой трапезы. Кто-то обратился к Герману по-английски, но в общем гомоне он не мог разобрать ни слова. Ему стало жарко, было нечем дышать. Куда подевалась Маша? Герман искал ее, но Машу словно поглотила общая суета. Герман остановился у картины и от нечего делать принялся ее рассматривать.
Он дошел до комнаты, в которой стояли стулья и шезлонги, она была набита книгами от пола до потолка. Там сидели мужчины и женщины с бокалами в руках. В стороне стоял свободный стул, Герман присел. Он взял книгу и стал ее пролистывать. Мужчины и женщины говорили о профессоре, получившем пять тысяч долларов на создание какой-то книги, и смеялись над ним и его писаниной. Звучали имена ученых, названия университетов, фондов, разных изданий по иудаике, социологии, истории и психологии.
«Что это за дамы? Откуда они так сведущи в разных науках? — удивлялся Герман. Он стыдился перед ними своего поношенного костюма, боялся, как бы кто-нибудь не заговорил с ним по-английски. — Я не принадлежу к этому миру, мне надо было остаться учеником ешивы», — твердил Герман в отчаянии, отодвигая стул подальше от группы гостей.