"Значит, у тебя никого не было?"
"Мне кажется, ты разочарован. Нет, у меня никого не было, и я больше никого не хочу. Перед душами моих детей я хочу предстать чистой".
"Мне кажется, ты сказала — Бога не существует".
"Если Бог мог смотреть на весь этот ужас и ничего не предпринял, то Он — не Бог. Я говорила с верующими евреями, даже с раввинами. В нашем лагере был молодой человек — он был раввином в Старом Жикове. Он был очень набожный — таких, как он, больше не бывает. Ему приходилось работать в лесу, хотя он был слишком слаб для этого. Большевики знали, что его труд не принесет им никакой пользы, но мучить раввина считалось у них добрым делом. Однажды в субботу он не захотел брать свою пайку хлеба, потому что закон запрещает носить что-либо в этот день. Его мать, жена старого раввина, была святая. Только Бог на небесах знает, как она утешала людей и отдавала им последнее. Условия в лагере были такие, что она ослепла. Но она знала назубок все молитвы и твердила их до последней минуты.
Однажды я спросила ее сына: "Как Бог допустил такую трагедию?" Его ответ состоял из всевозможных уверток. "Неисповедимы пути Господни" и так далее. Я не стал спорить с ним, но во мне поднялось раздражение. Я рассказала ему о наших детях, и он побелел как полотно и смотрел на меня пристыженный — как будто сам был виноват в этом. В конце концов он сказал: "Я заклинаю вас, не продолжайте".
"Да, да".
"Ты ни разу не спросил о детях".
Герман помолчал мгновенье. "О чем тут спрашивать?"
"Нет, не спрашивай. Я знала, что среди взрослых бывают великие люди, но что дети, маленькие дети, могут быть великими настолько — в это я никогда бы не поверила. Они повзрослели за одну ночь. Я отдавала им часть моей пайки, но они отказывались есть эти куски. Они пошли на смерть как святые. Души существуют, они есть Бог, которого нет. Не возражай мне. Это мое убеждение. Я хочу, чтобы ты знал, что наш маленький Давид и маленькая Иошевед приходят ко мне. Не во снах, а наяву. Ты, конечно, думаешь, что я рехнулась, ну и думай — мне это ни капельки не мешает".
"Что они говорят тебе?"
"О, много всего. Там, где они теперь, они снова дети. Что ты намерен делать? Разведешься со мной?"
"Нет".
"А что мне тогда делать? Приехать жить к твоей жене?"
"Прежде всего ты должна найти себе квартиру".
"Да. Оставаться здесь я не могу".
Глава четвертая
1
"Итак, невозможное возможно", — сказал себе Герман. "И действительно, происходят великие дела".
Бормоча под нос, он шел по Четырнадцатой улице. Он оставил Тамару в доме ее дяди и направился к Маше, предварительно позвонив ей из кафетерия на Ист-Бродвее и сказав, что неожиданно появился один из его дальних родственников из Живкова. Смеха ради он дал родственнику имя Файвеля Лембергера и описал его как ученого-талмудиста, мужчину в возрасте шестидесяти лет. "Ты уверен, что это не Ева Краковер, прежняя твоя любовь в тридцатые годы?", — спросила Маша.
"Если хочешь, я представлю тебе его", — возразил Герман. Теперь Герман зашел в аптеку, что бы позвонить Ядвиге. Все телефонное кабинки были заняты, и ему пришлось ждать. Особенно ошеломило его не само событие, а тот факт, что во всех своих фантазиях и размышлениях он не мог и представить, что Тамара жива. Может быть, его дети тоже воспрянут из мертвых? Свиток жизни прокрутится еще раз, и все, кто были, снова будут тут. Уж коли высшие силы играют с ним, у них наверняка есть еще кое-что в запасе. Разве они уже не произвели на свет Гитлера и Сталина? Покуда ими владеет дух изобретательства, никогда нельзя чувствовать себя в безопасности.
Через десять минут все пять телефонные кабинок все еще были заняты. Мужчина по-прежнему жестикулировал, говорил так, как будто собеседник на другом конце провода мог видеть его. Другой шевелил губами в непрерывном монологе. Третий говорил и курил и между делом складывал в столбик мелочь, которая была нужна ему, чтобы продолжать разговор. Девушка смеялась и пристально смотрела на ногти левой руки, словно диалог касался именно ее ногтей, их формы и цвета. Все говорившие очевидно были вовлечены в ситуации, которые требовали объяснений, извинений, отговорок. На их лицах были ложь, любопытство, горе.
Наконец одна из кабинок освободилась, и Герман вошел в нее, вдыхая запах и тепло другого человека. Он набрал номер, и Ядвига ответила тут же, как будто ждала у телефона.
"Ядзя, милая, это я".
"О, да!"
"Как дела?"
"Откуда ты звонишь?"
"Из Балтиморы".
Ядвига несколько мгновений молчала. "Где это? Ну ладно, все равно".
"Несколько сот миль от Нью-Йорка. Ты меня хорошо слышишь?"
"Да, очень хорошо."
"Я стараюсь продать книги".
"А люди покупают?"
"Я стараюсь, и они покупают. Это же их деньги идут у нас на квартплату. Как ты провела день?"
"О, я стирала белье — здесь все так пачкается", — сказала Ядвига, не замечая, что все время говорит одно и то же. "Прачечные здесь рвут белье в клочья".
"Что поделывают птицы?"
"Болтают. Целуются весь день".
"Счастливые создания. Я сегодня переночую в Балтиморе. Завтра поеду в Вашингтон, это еще дальше, а вечером опять позвоню тебе. Телефону нет дела до расстояний. Электричество за одну секунду переносит голос на сто восемьдесят тысяч миль", — сказал Герман, не зная, зачем сообщает ей эту информацию. Возможно, он хотел поразить ее расстоянием, которое их разделяло, чтобы она не ждала, что он слишком быстро вернется домой. Он слышал щебетанье птиц. "К тебе кто-нибудь приходил? Я имею в виду, из соседок?", — спросил он.
"Нет, но в дверь звонили. Я открыла на цепочку, а там стоял мужчина с машиной, которая всасывает пыль. Он хотел показать мне, как это происходит, но я сказала, что когда тебя нет, я никого не впускаю".
"Ты правильно сделала. Может быть, это правда был продавец пылесосов, но это мог быть и вор, и убийца".
"Я не пустила его".
"Что ты будешь делать сегодня вечером?"
"О, я устрою стирку. А потом поглажу твои рубашки".
"Ах, можно и не гладить".
"Когда ты снова позвонишь?".
"Завтра".
"Где ты будешь ужинать?"
"В Филадельфии, я имею в виду, в Балтиморе, полно ресторанов".
"Мяса не ешь. Ты испортишь себе желудок".
"У меня уже все равно все испорчено".
"Не ложись поздно спать".
"Да. Я люблю тебя".
"Когда ты приедешь?".
"Не позже, чем послезавтра".
"Приезжай скорей, мне одиноко без тебя".
"Мне тебя тоже не хватает. Я привезу тебе подарок".
И Герман повесил трубку.
"Милая душа," — сказал себе Герман. "Как получается, что подобная доброта все-таки выживает в этом похабном мире? Это необъяснимо — разве что верить в переселение душ". Герман вспомнил о Машиной выдумке, будто у Ядвиги может быть любовник. "Это неправда", — подумал он, раздражаясь. "Она само чистосердечие". Все-таки он представил, что в то время, пока она говорила с ним по телефону, рядом с ней стоял поляк. Поляк использовал те же самые трюки, которыми так хорошо умел пользоваться Герман. "Ну да, полную гарантию дает только смерть".
Герман подумал о рабби Ламперте. Если он сегодня не отдаст ему обещанную главку, рабби вполне способен выгнать его. Срок платы за квартиру истек и в Бронксе, и в Бруклине. "Я смеюсь! Это все уже чересчур. Это будет мой конец". Он по лестнице спустился на станцию подземки. Что за влажная жара? Молодые негры пробегали мимо него. В их выкриках звучала наполовину Африка, наполовину Нью-Йорк. Женщины, у которых платья пропотели подмышками, толкали друг друга пакетами и сумками, и глаза их сверкали от гнева. Герман сунул руку в карман брюк, желая вытащить платок, по платок был мокр. На перроне ждала густая толпа, тело было прижато к телу. Резко свистнув, подъехал поезд — с такой скоростью, как будто хотел, не останавливаясь, промчаться мимо. Вагоны были набиты. Толпа бросилась в открывающиеся двери, не дожидаясь, пока пассажиры внутри вагона протолкаются к ним. Сила, которой невозможно было противиться, втащила Германа внутрь. Бедра, груди, локти вдавливались в него. Здесь, по крайней мере, не существовало иллюзии свободной воли. Здесь человека швыряло и трясло, как гальку или как метеор в космосе. Втиснутый в человеческую массу, Герман завидовал людям высокого роста, которые могли глотнуть немного холодного воздуха, шедшего от вентиляторов. Так жарко не было даже летом на сеновале. Так, наверное, запихивали евреев в товарные вагоны, которые доставляли их к газовым камерам. Герман закрыл глаза. Что ему теперь делать? Что предпринять? Тамара наверняка приехала без денег. Если она скроет, что у нее есть муж, то "Джойнт" окажет ей поддержку. Но она уже сказала, что не собирается обманывать американских филантропов. А он теперь был двоеженец — и в придачу имел любовницу. Если это раскроется, его могут арестовать и выслать в Польшу. "Мне нужен адвокат. Мне немедленно нужен адвокат!" Но как он объяснит эту ситуацию? У американских адвокатов на все есть простые ответы: "Какую из них вы любите? Тогда разведитесь с другой. Кончайте с этим. Найдите работу. Пойдите к психоаналитику". Герман представил себе судью, который выносит обвинительный приговор, указывая на него пальцем: "Вы злоупотребили американским гостеприимством". "Мне нужны они все три, вот постыдная правда", — признался он сам себе. Тамара похорошела, стала спокойнее, интереснее. Она прошла еще более ужасный ад, чем Маша. Развестись с ней значило бы отдать ее в руки других мужчин. А что касается любви, то эти идиоты-специалисты используют слово "любовь" так, как будто могут объяснить, что это такое — тогда как никто еще не осознал его истинного значения.