Во время войны и в годы после нее у Германа было достаточно времени, что бы пожалеть о своем отношении к родителям. Но в глубине души он оставался таким же. каким был: человек, не веривший в самого себя и в весь род людской; фаталист-гедонист, живущий в тоске самоубийства. Все религии лгали. Философия обанкротилась. Пустые обещания прогресса были не более чем плевками в лица мучеников всех поколений. Если время представляет собой одну из форм восприятия или категорию разума, то тогда прошлое живо, совершенно также, как настоящее. Каин продолжает убивать Авеля. Навуходоносор по-прежнему убивает сынов Седекии и выкалывает Седекии глаза. Кишиневский погром никогда не кончается. Евреев все сжигают и сжигают в Освенциме. У тех, кому не хватает мужества положить конец своему существованию, остается только один выход: умерщвить сознание, парализовать память, погасить последнюю надежду.
2
Оставив контору рабби, Герман на метро поехал в Бронкс. Стоял жаркий летний день. Люди вокруг куда-то шагали, спешили. Все места в экспрессе на Бронкс были заняты. Герман крепко держался за кожаную петлю. Вентилятор взбивал воздух над его головой, но не мог охладить его. Герман не стал покупать дневную газету и поэтому читал рекламу — чулок, шоколада, супов из пакетиков, "достойных погребений". Поезд гремел в узком туннеле. Сияющие в вагоне лампы не могли развеять тьму. На каждой станции все новые толпы людей вжимали себя в вагон. Воздух пахнул косметикой и потом. Краски таяли на лицах женщин; тени на веках превращались в грязь, ресницы слипались.
Толпа медленно редела; теперь поезд ехал над землей, по железной дороге. В окнах фабрик Герман видел черных и белых женщин, ловко работавших на станках. В помещении с низким металлическим потолком подростки играли в бильярд. На плоской крыше в шезлонге лежала девушка в купальнике. В лучах заходящего солнца она принимала солнечную ванну. Птица летела по бледно-голубому небу. Дома не выглядели старыми, но над городом парил дух старости и распада. На всем лежала пыльная дымка, золотая и горячая, как будто Земля вошла в хвост кометы.
Поезд остановился, и Герман вышел. Он сбежал по железным лестницам и пошел к парку. Тут росли деревья и трава; птицы прыгали и щебетали в ветвях. Вечером все парковые скамейки будут заняты, но сейчас на них только кое-где сидели пожилые люди. Старик в синих очках читал через лупу газету на идиш. Другой закатал штанину до колена и грел на солнце свою ревматическую ногу. Старая женщина вязала кофту из грубой серой шерсти.
Герман свернул налево и пошел по улице, где жили Маша и Шифра Пуа. Домов на улице было немного, между домами были заросшие сорняками пустыри. Тут же находился старый склад с заложенными кирпичами окнами и запертыми воротами. В обветшалом доме столяр изготовлял мебель, которую продавал в "полуготовом состоянии". На пустом доме с забитыми окнами висела табличка "Продается". Герману казалось, что улица раздумывает и никак не может решить: пребывать ли ей и дальше в этом квартале или сдаться и исчезнуть.
Шифра Пуа и Маша жили на третьем этаже дома с обвалившейся верандой и пустым первым этажом, окна которого были заколочены досками и жестью. По шаткому полу веранды он прошел к двери.