"Ты хочешь сломать дверь?"
"Вызвать врача?"
"Нет, никакого врача. Нам надо уйти".
"Ты весь грязный".
Маша достала из сумочки платок. Вытирая с него грязь, на спросила: "Сколько у тебя жен? Три?"
"Десять".
Пусть Бог опозорит тебя так, как ты опозорил меня".
"Я иду домой", — сказал Герман.
"Иди, но к своей крестьянке, не ко мне", — ответила Маша. "Между нами все кончено".
"Кончено так кончено".
Маша ушла обратно в комнату, а Герман решил забрать свое пальто, шляпу и галоши, но не знал, где искать их. Жена рабби, взявшая у него одежду, исчезла. Служанки нигде не было видно. Он протолкался сквозь толпу в вестибюль. Он спросил какого-то мужчину, где пальто, но мужчина пожал плечами. Герман пошел в библиотеку и опустился в кресло. На столике кто-то оставил полстакана виски и надкусанный сэндвич. Герман съел резко пахнувший хлеб с сыром и выпил остатки виски; комната крутилась, как карусель. Перед его глазами плясала сеть точек и линий, они были цветные и светились; он иногда видел такие, когда надавливал кончиками пальцев на веки. Все мерцало, сотрясалось, меняло формы. Люди просовывали головы в дверь, но Герман был не в состоянии видеть их по-настоящему. Их лица неотчетливо плыли по воздуху. Кто-то заговорил с ним, но у него было такое чувство, будто его уши полны водой. Его качало бурное море. Как странно, что во всем этом хаосе все-таки оставался хоть какой-то порядок. Фигуры, которые он видел, все были геометрическими, хотя и разорванными на куски. Цвета быстро менялись. Когда вошла Маша, он узнал ее. Она подошла к нему со стаканом в руке и сказала: "Ты еще тут?"
Ее слова донеслись как будто издали, и он удивился изменению своего слуха и чувству безразличия относительно себя самого.
Маша придвинула стул и села рядом с ним, причем ее колени почти касались его коленей.
"Кто эта Тамара?"
"Моя жена. Она в Америке".
"Между нами все кончено, но я считаю, что напоследок ты обязан сказать мне правду".
"Это правда".
"Рабби Ламперт предложил мне место — начальница отделения в санатории, зарплата семьдесят пять долларов в неделю".
"А что ты сделаешь со своей мамой?"
"Для нее там тоже место найдется".
Герману было совершенно ясно, что все это означает, но это не имело больше никакого значения. Он полагал, что пережил "раскрепощение конечностей" — так хасиды называют состояние потеря собственного "я". "Если бы только я все время мог быть таким!", — подумал он.
Маша ждала. Потом она сказала: "Ты специально все это устроил. Это все твой план. Я уйду от мира к старикам и больным. Поскольку для евреек монастырей не бывает, санаторий станет моим монастырем — до тех пор, пока моя мать не умрет. Тогда я положу конец всей этой комедии. Принести тебе что-нибудь? Не твоя вина, что ты родился шарлатаном".
Маша ушла. Герман снова положил голову на подлокотник. У него было только одно желание — лечь. Он слышал голоса, смех, шаги, позвякивание посуды и стаканов. Потом опьянение постепенно прошло; комната перестала вращаться, кресло снова твердо стояло на полу. Его мысли вновь обрели четкие очертания. Все, что оставалось — это слабость в коленях и горький привкус во рту. Он услышал, как его желудок заурчал от голода.
Герман думал о Пешелес и Яше Котике. Ясно, что он, даже если выдержит испытание до конца, больше не сможет работать у рабби Ламперта. Во всем этом хаосе угадывался план, выработанный высшими силами, руководящими человеческой жизнью. Нельзя было не заметить, что рабби пытался увести у него Машу. Он никогда не стал бы платить семьдесят пять долларов в неделю женщине, которая не имеет ни опыта, ни образования для подобной работы. И, кроме того, он не стал бы заботиться о ее матери — она обойдется ему еще в семьдесят пять долларов в неделю.