Герман вдруг вспомнил что, что Яша Котик говорил о Моше Файфере. Вечеринка разрушила те немногие иллюзии, что были у него относительно Маши. Он долго ждал, но Маша не возвращалась. "Кто знает? Может быть, она пошла за полицией", — промелькнуло у него в голове. Он представил, как они явятся арестовывать его, как сначала доставят его на Эллис Айленд, а потом вышлют в Польшу.
Внезапно перед ним очутился мистер Пешелес. Наклонив голову, он посмотрел на Германа и сказал с издевкой: "А, вот вы где спрятались. А вас ищут".
"Кто?"
"Рабби, раввинша. Ваша Маша красивая женщина. Пикантная. Где таких берут? Не обижайтесь на меня, но рядом с ней вы кажетесь пустым местом".
Герман промолчал.
"Как вы это делаете? Не могли бы вы раскрыть мне секрет?"
"Мистер Пешелес, в моем положении мне завидовать нечего".
"Почему? В Бруклине нееврейка ради вас переходит в иудаизм. Здесь у вас женщина неописуемой красоты. И о Тамаре плохого не скажешь. Я ничего дурного не хотел, но я рассказал рабби Ламперту о нееврейке, которая ради вас сменила веру, и теперь он совсем запутался. Он сказал мне, вы пишете для него книгу. Кто этот Яша Котик? Я его вообще не знаю".
"Я его тоже не знаю".
"Они с вашей женой, кажется, прекрасно понимают друг друга. Безумней мир, не правда ли? Чем больше живешь, тем больше видишь.
Но как ни смотри, а здесь в Америке вам надо быть чуточку осторожней. Годами все идет нормально, а потом разражается скандал. Тут был однажды мафиози, который был на короткой ноге с верхами общества: с губернаторами, с сенаторами, с кем угодно. Вдруг он начинает доставлять людям неприятности, его сажают под арест, проходит немного времени, и они высылают его в Италию, откуда он родом. Я не хочу никаких сравнений, упаси Боже, но для дяди Сэма закон — всегда закон. Я бы посоветовал вам — не разрешайте ей жить в том же штате. Тамара перенесла тяжелые страдания. Я пытался выдать ее замуж, но она рассказала мне, что она замужем за вами. Это, конечно, тайна, и я ее никому не раскрою".
"Я не знал, что она жива".
"Но она рассказывала мне, что из Европы писала то ли в "Джойнт", то ли в ХИАС, чтобы они дали объявление в газету. Вы, наверное, не читаете газет?"
"Может, вы знаете, где мне найти мое пальто?", — сказал Герман. "Я хочу уйти, но никак его не найду".
"Правда? Всех этих женщин вы смогли найти, а пальто свое не можете? Спорю, вы превосходный актер. Не волнуйтесь, никто не возьмет вашего пальто. Я думаю, все вещи в спальне. Ни у кого в Нью-Йорке нет стольких стенных шкафов, чтобы убрать туда все пальто во время вечеринки. Но к чему спешить? Вы же не уйдете без вашей жены? Я слышал, рабби предложил ей хорошую работу. Вы курите?"
"Иногда".
"Вот, возьмите сигарету. Это успокаивает нервы". Мистер Пешелес достал золотой портсигар и золотую зажигалку. Сигареты были импортные, короче. чем американские, и с золотым мундштуком. "Итак, еще раз — к чему беспокоиться о будущем?", — сказал он. "Никто не знает, что будет завтра. Каждый, кто не берет себе то, чем он может завладеть сегодня, не получает вообще ничего. Что стало из всех этих состояний в Европе? Куча пепла". Мистер Пешелес затянулся и выпустил кольца. Целую минуту его лицо было старым, меланхоличным. Он выглядел так, как будто думал о каком-то своем, одному ему известном горе, для которого не было утешения.
"Я пойду взгляну, что там происходит", — сказал он и показал на дверь.
4
Герман, оставшись один, сидел с опущенной головой. На книжной полке вблизи кресла он увидел Библию, наклонился и вытащил ее. Он полистал страницы и наткнулся на псалм: "Господи, будь милосерден; ибо боюсь я. От горя изнывают глаза мои, душа моя и тело мое; потому что в печали проходит жизнь моя и в стенаниях идут годы мои. Сила моя отнялась у меня за грехи мои, и увяло тело мое. Из-за врагов моих стал я посмешищем для моих соседей и ужасом для друзей моих".
Герман прочитал это. Как получалось, что эти фразы оставались истинными при всех условиях, во все века, при любых настроениях, в то время как светская литература со временем теряла свое значение, вне зависимости от того, насколько хорошо была написана?
Маша ввалилась в комнату; она была явно пьяна. В одной руке она держала тарелку, в другой стакан с виски. Ее лицо было бледным, но глаза излучали насмешку. Она неуверенным движением поставила тарелку на подлокотник кресла.
"Что ты тут делаешь?", — спросила она. "Читаешь Библию? Ты жалкий святой-самозванец!"
"Маша, сядь".
"Откуда ты знаешь, что я хочу сесть? Может, я гораздо охотней легла бы. А если подумать получше, то я вообще-то хочу сесть к тебе на колени".