У них были одинаковые привязанности: Александр Борджиа, Наполеон вызывали у обоих больше сочувствия, чем все члены нынешних представительных собраний и все кабинетные труженики. Оба не переносили Жорж Санд – «дойную корову с хорошим слогом».
Их неудержимо влекла к себе Греция. Правда, здесь их вкусы несколько расходились: Ницше любил Аполлона, который кенотировал в Дионисе, а Леонтьев предпочитал ему византийского Пантократора.
«Что тебе шепчет на ухо старый колокол?» ‒ спрашивал Ницше на страницах «Заратустры».
«Звон в соборе… этакий прекрасный, величавый…, ‒ отвечал Леонтьев, ‒ «душа полна и грусть ее отрадна, потому что она слышит близость Бога красоты».
Оба были философами жизни: орден Анны 2-й степени, полученный на дипломатическом посту, нравился Леонтьеву пуще говорильни в литературном салоне (хотя его первые опыты в художественной прозе, романы и повести, замечены Тургеневым и Толстым), а Ницше с неменьшим философским удовлетворением наблюдал, как старая торговка на рынке выбирает для него крупную гроздь янтарного винограда.
«Размашистые рыцарские вкусы польского шляхтича, ‒ писал Леонтьев, ‒ ближе подходят к казачьей ширине великоросса».
В «царстве общих мест» (Ж.-П. Сартр) стало привычным сопоставление аналогичных идей в творчестве немецкого и русского писателей. Об этом говорили (сообщая, как выразился бы Стерн, столь невероятную, хотя и бесспорную истину), начиная с В. Соловьева: «В своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы и красоты Леонтьев предвосхитил послушника и оптинского монаха»14, и кончая журналом «Вопросы истории»: философия Леонтьева «отдает… доморощенным ницшеанством, заявившем о себе до появления учения самого Ницше»15.
Несомненно, вопрос о независимом друг от друга формировании миросозерцаний Ницше и Леонтьева16 определяется понятием алиби. В работах Леонтьева ни разу не встречается имя создателя «Генеалогии морили», как, например, фамилии Шопенгауэра или Э.фон Гартмана (которого Ницше и Леонтьев терпеть не могли). То же самое можно сказать и о книгах Ницше, где совсем не упоминается автор «Востока, России и славянства».
Оба шли нехоженными тропами, зная, что их литературная деятельность преждевременна. Отсюда «лазурное одиночество» Ницше. «Мне надоело быть гласом вопиющего в пустыне», ‒ срывалось у Леонтьева17.
Не ясно, однако, почему Леонтьев все же ничего не ведал о «душе самой мудрой, которую потихоньку приглашало к себе безумие»: В. Соловьев и Л. Толстой (с ними Леонтьев поддерживал просторные контакты на уровне личных встреч и публицистической полемики) печатно поносили декадентские каденции Ницше. В «Оправдании добра» (вышедшем при жизни Леонтьева) В. Соловьев дал «радостной науке» Ницше негативно поверхностную характеристику, что, кстати, не осталось незамеченным для Н. Бердяева.
В. Соловьев как-то сознался, что находит Константина Леонтьева «умнее Данилевского, оригинальнее Герцена и лично религиознее Достоевского»18. Употребив гегелевский фразеологизм, он сделал вывод: «Леонтьев представляет необходимый момент в истории русского самопознания.19
В 1922 г. журнал «Печать и революция» (№2) обмолвился о духовном родстве Герцена и Леонтьева. В наши дни в Герцене обнаруживают нечто имманентное С.Кьеркегору20.
Идеалом Кьеркегора был «рыцарь веры Авраам», праотец, к которому люди приближаются «со священным ужасом». Библейский патриарх занес нож над своим чадом, чтобы принести его в жертву, когда этого захотел Бог.
Леонтьев с восторгом говорил, как один из современных ему старообрядцев зарезал сына, ссылаясь на веление Господне. (Позднее эту историю пересказал ученик Леонтьева В.В. Розанов).
Ницше импонировали «философские крохи» Кьеркегора.
Но Кьеркегор старался верить в Бога.
А Ницше?
Обычно хватаются за принадлежащий ему надоедливый трюизм «Бог умер».
Как будто есть на земле хоть один христианин, который с этим не согласен. Бог, действительно, умер. Но и воскрес! В третий день по Писанию.
Выражением «Бог умер» Ницше констатировал лишь первый акт Голгофской драмы.
«Существование Бога, бессмертие, авторитет Библии, боговдохновленность и прочее – все это навсегда останется проблемами. Я сделал попытку все отрицать; о, ниспровергать легко, но создать!…»
«Сила привычки, стремление к возвышенному, разрыв со всеми существующим, распадение всех форм общества, боязнь не сбито ли человечество с дороги и призраком уже два тысячелетия, ощущение в себе смелости и отваги: все ведет продолжительную, нескончаемую, неуверенную борьбу, пока, наконец, болезненные опыты, печальные истории снова возвратят наше сердце к старой детской вере», ‒ размышлял Ницше в 18-летнем возрасте.