Юноши познакомились и подружились, также просто и естественно, как если бы они встретились вовсе не в трехстах метрах от передовой линии фронта, а где-нибудь в школьном походе. Они спросили друг друга о именах, и Симка сказал, что его зовут Сима, а мальчик сказал, завязывая полотенце у себя вокруг бёдер, что его зовут Ильзе, но что вообще-то лучше если Сима будет звать его Лореляйн… — при этом у мальчика во рту было что-то вроде шпилек, и понять что он говорил было трудно, только когда он наконец заколол своё полотенце на широком бедре, его рот освободился настолько, что он сумел произнести свои имена внятно.
В тот день Симка и Лореляйн расстались так поздно, что война могла бы закончиться и без них, но не закончилась… Казалось что они всю жизнь искали друг друга, и вот нашли, и оба удивлялись этому ощущению близости, не умея об этом ни сказать, ни подумать. Они казались теперь сами себе половинками, разломленной кем-то сильным, монеты; настолько они подходили друг другу, настолько были своими, понятными друг для друга, но из разломленной однажды монеты никогда уже не выходит целая монета, мальчики тогда об этом ещё не знали; — они просто нашли друг друга, и всё. Остальное сейчас для них значения не имело. Им теперь нужно было быть вместе, всегда и везде. Они были частями одного целого, и это целое существовало только тогда, когда они были рядом, а по отдельности каждому из них теперь, — а теперь-то им обоим было ясно, что и всегда раньше, — не хватало той, второй части, который был другой из них. Такая вот была мудрёная топология их взаимоотношений в путанном изложении шестнадцатилетнего Ильзе Хартмута, по имени Лореляйн… И прежде чем расстаться в тот вечер, они успели рассказать друг другу свои истории. Про Симку вы всё знаете, лучше самого Симки, а вот вам и простая и поучительная одновременно история появления на фронте Лореляйн.
ЛОРЕЛЯЙН
Он был родом из припортового города Бремерхафен, неприметный трудовой город между землями Шлезвига и Саксонии. Его отец работал водителем грузовика, в семье кроме Ильзе было ещё три брата, он был младший из четырёх угрюмых немецких лбов, может поэтому мать, которой не хватало девочки в семье, одевала его в девчоночью одежду, — должна же у меня быть одна дочка! — впрочем для самого мальчика это никогда не носило какого-нибудь другого оттенка, кроме игры; — «мамину дочку» — он не воспринимал никак, что было, что не было. Так, помнилось, но относилось не к нему, а к маме. Мало ли во что играют взрослые, если дядя Клаус приходил на четвереньках, и говорил, что он: — медведь, то теперь что, бежать за охотниками? — поймите правильно. Те переодевания совсем никакого значения для мальчика не имели; если бы мама переодевала его слоном, то хобот у него всё равно бы не вырос, вот и девчоночью одежду он тогда не воспринимал как девчоночью, — так, мамино чудачество, а можно и мешком с углём нарядиться. Просто некоторые любят искать причину не там где она есть, а когда потом не находят, то злятся, а кто им виноват…
Зато другое обстоятельство сыграло совсем немалую роль в появлении на свет фройляйн Лореляйн. Мальчику было уже тринадцать лет, когда наступили те самые пресловутые трудные времена, когда на полученную вечером зарплату утром можно было только на трамвае проехать, — остановку до кладбища. Родители Ильзе посовещались, как им преодолеть трубные времена, и сдали комнату одному матросу молниеносных германских рейхсмарине, но по национальности он был почему-то грек. Разумеется что это было что-то из ряда вон выходящее, — грек в немецком военном флоте, но это вопрос не ко мне, а к гроссадмиралу Редеру. К тому же ещё этот немецкий грек служил не на каком-нибудь засратом миноносце, где весь рейс матросы стоят по жопу в воде, а на броненосном дредноуте «Лютцев», — одном из мощных и страшных карманных линкоров, которые потом, во время второй мировой войны, обеспечили Германии спокойную жизнь на северных морях. Вряд ли здесь обошлось без чьих-то сексуальных пристрастий, но мальчику об этом ничего не было известно. Он просто взял и влюбился в матроса, с профилем греческого бога в своей спальне.
Грек прожил у них два месяца с небольшим, но этого хватило на всё про всё. Он сдружился с мальчиком и стал приглашать к себе в комнату по вечерам, — сыграть партию в карты. Он знал кучу удивительных разных способов тасования и карточных игр, и мог бы выиграть у любого шулера из припортовых кабаков, но он этим не занимался, потому что он с детства был матросом, ходил в моря ещё юнгой, а в карты играл так, для удовольствия. Естественно что он свободно мог и выиграть и проиграть, когда хотел. Мальчик это знал, но ему всё равно было интересно.