Взрослый мужчина встал, оставив голого выебанного мальчика на своей постели, выбросил хрустальный бокал из которого они пили с мальчиком вино любви под гусеницы артиллерийских тягачей и слушал музыку раздавленного военными чудовищами тонкого красивого стекла, и потом сказал словно сам себе, но прерывающимся, чужим, голосом: — Теперь — НАВСЕГДА. - а мальчик молчал, потому что взрослый сказал это не ему, а себе, и он всё сказал…. А мужчина снова смотрел на мальчишку и его лицо исказилось, и он опять набросился на мальчика, как будто сто лет не ебался, как будто не было никакого вчера и никакого сегодня, мальчишка задохнулся и отдался этому шквалу, который унёс его в океан страсти, желания, наслаждения. Это было за пределами человеческого понимания, и рассказать об этом звучащими словами невозможно. Но: — «Если-я-буду-только-твой!» — сказал юноша арийскому офицеру, и на самом деле теперь он был только его. Он не чувствовал себя свободным, и не искал этой свободы, ему самому хотелось принадлежать мужчине и он по-настоящему не представлял себе жизни без этого мужчины. Кроме того он как-то так очень быстро привык к постели своего мужа, для него это стало неожиданной потребностью, и если получался перерыв в несколько дней то мальчик начинал беситься. При всей остальной любви, фон Кригу чтобы отделаться от мальчишки достаточно было неделю не прикасаться к его коленям, но это было опасным способом расставания, потому что мальчик способен был убить любого в таком состоянии Но вот приходил его мужчина, заваливал его носом подушки, впихивал мальчику в зад высунутый из штанов свой перископ, и кровать под ними начинала прогибаться от мощных толчков. И только удовлетворив звериную потребность мужчина и мальчик снова становились влюблёнными голубками, и, разливая розовый и голубой свет, снаряжали парусник наслаждения и ласки, и веяли бризами ласковых слов и улыбок, но когда мужчина приходил озверевшим от желания, то ни он, ни его мальчишка удержаться в рамках пристойного приличия не были в состоянии, если бы тогда например мальчику вздумалось прикрыть свою жопу лобовой бронёй танка Т-2, то взрослому не понадобилась бы противотанковая артиллерия, фауспатрон был у него всегда при себе в офицерских штанах и легко пробивал любую защиту из сплетённых мальчишеских пальцы и хриплых слов, искажённых в своём настоящем смысле таким же неудержимым желанием, и гипотетический броневой лист танковой брони, который иногда возникал в воображении насилуемого каждый вечер мальчика, никогда не применялся на практике.
Лореляйн прощал мужчине животную страсть к его телу, он терпел искусанную спину и синяки от его пальцев на своих ягодицах, потому что мужчина, спуская в третий или четвёртый раз, начинал так впиваться пальцами в тело, что мог вырвать кусок, если бы не разрядился ему внутрь. Зато он потом целовал мальчика везде, где можно и где нельзя, гладил всё что можно и что нельзя, смотрел влюблёнными глазами прямо в зрачки много раз выебанному им мальчику и тонул в его зрачках, Лореляйн приходилось приводить его в чувство своими острыми зубами, им обоим нравилось ходить искусанными, — что бы любое движение болью напоминало о вчерашней страсти любимого. Кто мог заподозрить в этом уравновешенном германском офицере такое извержение страсти и желания к мальчику? Лореляйн был бездумно счастлив, он ему верил и доверял, и если бы его любимый, вдруг предложил бы ему вместе с ним уехать в дикую Новую Гвинею, к папуасам и голым крокодилам, которые ползают и кусаются, он бы закинул свою сумку через плечо и спросил бы: — а когда поезд. Поэтому, когда мужчина однажды вошёл и сказал мальчику, что он едет на Восточный фронт, мальчик не спросил, даже когда поезд, он пошёл в спальню и стал собирать чемоданы, он сгрёб свои и его зубные щётки в ванной, собрал полотенца и кремы, и кинул в большой чемодан офицера, он укладывал туда свои и его рубашки и носки вместе, не разбирая где чья… Он ни о чём не спросил, — он просто ехал вместе с ним. Русские на фронте были для него ничем не хуже крокодилов и папуасов. Фон Криг смотрел на хозяйничанье мальчика и улыбался. Потом он как-то обмолвился, что это был Самый Счастливый Миг в его жизни, и после этого остаётся только умереть, потому что лучше ничего не будет и быть не может. И на следующий день они ехали на Восток, не произнеся вопроса и ответа.