Губнушка была удачной идеей, потому что на губных гармошках играли и там и тут — в русских окопах оказался ящик трофейных инструментов, брошенный там немцами ещё во время сражения с предыдущей боевой сменой. Не играть было невозможно — эти предметы так и сияли серебряными обкладками, и сами просились к губам, а звук из них был истинно арийским, смешным и скрипучим звуком, — а передразнивать дымящую из трубы блиндажа немчуру сам бог велел. В общем длительное бездействие боевых частей, это есть самая прямая дорога к братанию, и вот однажды уже случился совместный концерт, из русских и из немецких окопов, выдвинули по окопному музыканту, и они сначала по очереди играли знакомые мелодии, а потом всем на смех и радость заиграли вместе немецкие и русские песни. И на этом всё закончилось, потому что мгновенно примчался ординарец Скурлатова и закричал, что сюда едет на трофейном виллисе тихушник из штаба полка, солдаты спрятали гармонику в ящик с минами, и начали пускать осветительные ракеты: — я не я, и корова не моя! Всё вроде бы сошло, но на самом деле ничего не сошло, тихушный принюхался, всё понял, и доложил куда следует. Солдаты ещё не предчувствовали и смеялись упыляющему по дороге трофейному виллису, который прозвали здесь Антилопа Гну. Но плохой это был смех.
Этот эпизод тоже как будто заквасил одну постсоветскую киноленту, не хуже ночи карнавальной. Хотя, если подумать, то война везде одинаковая, может это и в других местах замечалось, солдаты, когда долго сидят в окопах друг против друга, теряют ощущение врага. Врачами от этого служат снайперы, а их работы, согласно спиртовому договору, там не было. И вот вам печальный результат самовольства и разгильдяйства: — братание…
Но им осталось ещё два мирных дня. Пока тихушник доехал, пока дождался пока проспится его непосредственное начальство, которое пило трофейный шнапс, давало сосать трофейной девушке-башкирке, и закусывало начальственную вакханалию трофейной колбасой. С другой стороны почти тоже самое произошло и у немцев, этот совместный концерт и там не остался не замеченным; там тоже братающихся солдат любили не больше чем в советской армии. Известно что при прицельной стрельбе братавшийся солдат инстинктивно берёт прицел чуть выше, а это смертельно и для самого солдата и для армии, и есть преступление против воинского устава. Здесь, как и во многом другом, мнение с обеих сторон фронта совпали, да и вообще было уже ПОРА. Горы снарядов могли заржаветь и не взорваться. И осталось ещё только два мирных дня в окопах под блиндажными брёвнами. Но мальчики этого ещё не знали, так и прошло это время, — те самые сто часов мальчишеского юного счастья, о которых потом спрашивала себя певица — это много, или мало?… — ну это кому-то на зубик, а кому-то хватило на всю жизнь, вы потом узнаете, — кому. Иначе ведь и повести этой не существовало бы в природе; — не о чем было бы рассказывать, подумаешь, история: — офицеры ебли на фронте мальчиков. О чём здесь рассказывать; — война, мадам…
Как это всё могло случиться? Наверное кто-то из небесной канцелярии штаба сухопутных войск господа Бога, по писарскому недосмотру отмерил к горному перевалу месяц мирной жизни, и он был наказан божественным особотделом: — десять лет расстрела с конфискацией небесного имущества, — а люди успели прожить этот месяц, как живут люди, даже если это солдаты господа Бога. Но недосмотр был выявлен и устранён, виновные посланы на передовую, воевать бормоча, что меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют, и сидели в окопах с винтовкой в зубах и гранатой на пузе, чтобы если то сразу, а на молитвы Военбогу было вообще насрать. Убивающий всё живое и мёртвое карандаш провёл последнюю черту по карте: — прямо через серный источник в их колдобине, скрытой среди камней и арчового леса.
В НОЧЬ С ПЯТНИЦЫ НА СУББОТУ
Поздно вечером в пятницу Симка как всегда лежал голым животом на ступеньке для броска в рукопашную атаку, подставляя жопу расстегнувшему штаны лейтенанту, когда со склона раздалась мелодия их сигнала: — «ти фо ту»…. Игравший сильно волновался, мелодия срывалась и торопливо начиналась снова, в ней означался страх и призыв, не догадаться что это условный сигнал мог только кирзовый сапог. Лейтенант был всё-таки умнее кирзового сапога, и он догадался, но ебать предателя всё равно не прекратил пока не кончил, и только когда спустил, то резким движением повернул юношу и долго пристально смотрел ему в лицо, внимательно, без злобы и без жестокости, как смотрят на вещь с которую хотят распилить на части. Потом застегнулся, молча вылез из окопа, и ушёл прочь. Больше Симка его не видел. Просто он спустил ему в жопу в последний раз, и растворился в темноте ночи. Симка натянул штаны, вылез за лейтенантом, не думая что будет если тот вернётся, и обдираясь о кусты побежал к их колдобине. Он знал что случилось что-то очень важное и непоправимое, — столько тревожного призыва было в плохо наигранной мелодии. А Лореляйн обычно хорошо умел играть на губнушке. И к тому же играл он в тот вечер слишком долго, там наверху тоже что-то поняли, слышно было что там суета, кто-то кого-то ищет, потом всё замолкло.