Он сдержал своё слово. Шашалевич оказался в лесу, но ни пилить, ни грузить он не мог – давний туберкулёз обострялся всё чаще и чаще. Его посадили у костра на охапке поленьев и обязали отмечать, кто сколько вывез кубометров.
Лес валят далеко от склада, а тут остаются только там-сям берёзы и хвои-семеннеки. Пройдёт время, и вырезанный квадрат зарастёт молодняком от семян самых могучих деревьев. И вдруг, неизвестно кто, неподалёку от учётчика, подпилил берёзу и спустил прямо на Шашалевича. Она придавила его к пылающему костру. Возницы услышали гул сваленного дерева и раздирающий душу крик. Подбежали к костру. В нём горел придавленный берёзой и раздробленный учётчик. Поднять берёзу не осилили. Побежали за пилой. Распилили и вытащили обгорелого, переломанного, с вытекшими глазами учётчика. Только к вечеру его ещё живого привезли в зону. Врач, медсестра и санитарки плакали, не стыдясь слёз. Когда, где и с кем его похоронили, никто не знает и не узнает никогда. Там теперь шумит полувековой лес.
Смерть Василя Антоновича Шашалевича, его муки, образ светлого, талантливого и чистого, как сама совесть, писателя – моя незаживающая боль.
Но это ещё не всё. Трагедия на этом не кончается. Узнав про мучинескую смерть старшего друга, мне часто вспоминалась его беленькая, молчаливая, улыбчивая Вера с маленьким сыночком на руках. Она напоминала белорусский вариант Мадонны. Где её застала война, жива ли, узнает ли когда - нибудь про судьбу своего Василя?
В 1946 году я освободился, заехал в Минск, искалеченный, сгоревший, превращённый в руины. Никого из давних знакомых не встретил, а тех, что уцелел искать не отважился, чтобы не накликать на них подозрения, недоверие и беду знакомством со мной. Ходил, как зачумлённый, избегая людей. Всё же нашёлся в Министерстве просвещения хороший и смелый заведующий отделом кадров Шадурин. Он мне поверил и послал работать учителем в Уречскую школу на Слутчине. Вскоре Президиум Верховного Совета БССР снял с меня судимость. Я поверил, что жизнь начинается заново и никто меня больше не зацепит и не упрекнёт.
Через три года Берия приказал изолировать всех ранее репрессированных. Видимо, испугался, что вернулось их больше, чем планировалось. Его «опричники» достали и меня. Почти пять месяцев я просидел в давно знакомых камерах внутренней и городской тюрем. Наконец сообщили, что решением «Особого совещания при МГБ СССР» меня высылают в Новосибирскую область. «На какой срок?» - спросил я. «Скажут на месте». Меня уже не удивляла таинственность беззакония: что хотели, то и делали, а ты должен молчать. С сентября по декабрь прошёл ещё пять пересылок и вот попал в глухое сибирское село за 180 километров от железной и проезжих дорог: тайга и бездорожье вокруг. Там я прожил семь лет. После реабилитации у 1956 году вернулся в Минск на прежнюю работу в радиокомитете.
Изголодавшийся по творческой работе, я часто выступал перед микрофоном. Моё имя замелькало в эфире и печати. Однажды сентябрьским днём в комнатку нашей редакции зашла женщина с обветренным лицом, светлыми волосами с прядями седины, в старой полинявшей кофте. Поздоровалась и молчит. Смотрю на неё и ничего знакомого не вижу.
--Серёжа, неужели не узнаёте?
Молчу и только развожу руками.
--Я Вера Шашалевич.
--Божачка, откуда? -- я схватил её шершавую, в мелких морщинках руку, усадил, начал расспрашивать. Она рассказала, что до войны изредка приходили от Василя письма то из Владивостока, то из Томской, то из Горьковской областей. А после войны куда ни стучалась, ничего добиться не смогла. Только теперь сообщили, что посмертно реабилитирован. А когда, отчего умер и где похоронен неизвестно. Что бы как то прокормиться и сберечь единственную утеху и надежду – сына, уехала из города в деревню Волма Дзержинского района. Сына вырастила. Теперь Генрих служит в армии. Сентябрь – самая горячая в колхозе пора и она еле выпросилась у председателя на один день в Минск отыскать меня и что-нибудь узнать про Василя.
У меня заколотилось сердце и я сдержался, что бы не рассказать страшную правду и не добивать эту несчастную страдалицу. Она спросила, может я что нибудь знаю. Я только покачал головой.
Ей кто то рассказал, что за реабилитированных в Союзе писателей дают какие то деньги, а у неё на зиму – ни обуть, ни одеть. Куда идти она не знает, вот и пришла ко мне.
Я продиктовал ей текст заявления в Литфонд и повёл по улице Энгельса в Союз писателей. Директор Литфонда Фаня Ефимовна Алер написала резолюцию – выплатить компенсацию по реабилитации в сумме 6000рублей (послереформенные – 600). Но в кассе не нашлось такой суммы. Пообещали выплатить через два дня. Вера сказала, что больше её не отпустят. Ей предложили оставить адрес и обещали сразу же переслать деньги почтой.