Голубок за маленьким столиком из большой, похожей на бухгалтерскую книгу, даже не читал, а скорее проигрывал всю пьесу, это был театр одного актёра. Дочитал, закрыл гроссбух, сказал: “Конец. Занавес” и посмотрел на присутствующих: что скажут. Он внимательно слушал деликатные замечания, что-то записывал, обещал подумать, ещё поработать. В “Белай зброи” был совсем другой Голубок. Это был не перелом, а скорее, слом в его творчестве. Не отойдя от ударов высокоидейной критики за историзм, идеализацию прошлого, чтобы спасти театр и себя, под давлением идеологических Пилатов Голубок каялся и декларировал в стиле партийных передовиц: “Оттолкнувшись от этнографизма, который был присущ моим прежним пьесам (много внимания я уделял оражению сцен жизни крестьянства, таким как дожинки, свадьбы, изображённых в народническом стиле) отходя от поэтизации индивидуальной психологии и поведения человека я встал на путь (фактически губительный! – авт.) подчёркивания тенденций и коллективных установок.” С каким сожалением он “оттолкнулся” от своего настоящего искусства и с какой болью и иронией говорил про вынужденные “тенденции и установки”!
В литературе и, особенно, в драматургии и кино насаждался “соцреализм”. По воле “корифея всех наук и времён” нагнетался страх шпиономании, вредительства, предательства, недоверия, подозрительности даже по отношению к самым близким. Под видом бдительности была “установка” воспитывать и вербовать чёрную стаю доносчиков и стукачей. Под этим давлением и в “Белом оружии” Голубок покривил душой, заполнив репертуар театра не постановочными, а “установочными” пьесами. Об их направленности говорят сами названия: “Дыктатура”, “Конратака”, “Энтузіясты”, “Суд”, “Мой друг”, “Дзяўчаты нашай краіны”.
В 1935 году Третий БДТ отметил пятнадцатилетие своего существования. Готовился большой праздник и юбилейная премьера по повести Эдуарда Самуйлёнка “Теория Каленбрун” – “Сяржант Дроб”. Я тогда работал на радио, и мне поручили провести юбилейные передачи из Гомеля. Никаких записей тогда не было, всё передавали по телефонным проводам в Минск, на радиостанцию и – в эфир. Надо было подготовить выступление Голубка и ведущих артистов. Никто не сомнеался, что Владислав Иосифович про путь театра расскажет с блеском.
В Гомель я ехал вместе с Эдуардом Самуйлёнком. Он ещё не видел ни одной репетиции и всю дорогу придумывал неожиданные повороты в поведении героев пьесы, находил новые сюжетные ходы и делился со мной. Поезд шёл медленно, в вагоне было темновато, но нам не спалось, и мы проговорили до самой Буды-Кошелёво. Эдуард знал массу пограничных историй, дружил с командирами и начальниками застав, изучил хитрости лазутчиков и перебежчиков.
На рассвете приехали в Гомель и пошли по широкой пустынной улице. Театр был недалеко от станции в большом деревянном строении бывшего цирка. Приближаемся и издали узнаём Голубка - в тюленевой дохе и чёрной шляпе. Он поставил ногу на ящик, и чистильщик старательно начищает ботинок. Владислав Иосифович узнал нас, подал монету айсору и пошёл нам навстречу в одном начищенном, а в другом запылённом ботинке. С Эдуардом они обнялись, мне Голубок подал широкую тёплую руку и пригласил в театр. Я несколько раз пытался заговорить про запланированное выступление по радио, понимая, что потом его будет не поймать, а он не торопился с ответом. Обещал подумать, когда будет время.
Всё фойе было завешено отличными пейзажами Голубка: рассветы над тихими перелесками, весенние паводки, щемящие боры, лесные роднички. Смотрел и, казалось, запахло разогретой смолой, талой водой, чабрецовыми полянами, калужницей весенних лугов. Я не сдержал своего восхищения. Выходя из театра, Владислав Иосифович пообещал мне выступить перед микрофоном.
Мы с Самуйлёнком поселились в одной комнате знаменитой некогда гостиницы “Савой”, торопливо позавтракали, и Эдуард побежал на репетицию. Пьесу ставил Константин Санников, и автор хотел вместе с ним довести спектакль до ладу. Я занялся своими хлопотами – заказывал линию на Минск, договаривался с техниками местного радиоузла. С Эдуардом договорились вместе пойти поужинать. Уже совсем стемнело, а его всё нет. Шло время, и я начал беспокоиться. Наконец, часов в десять является, возбуждённый и весёлый, румянец залил щёки; снял запотевшие очки, дышит на них, неторопливо протирает. Спрашиваю, где был. Не спеша говорит будто сам себе: “Вот это история. Хоть новую пьесу пиши. Готовая завязка. Бди-тель-ный у нас народ и ушастый же, не прозевает.” Прошу рассказать толком, где пропадал и что случилось.